Игра и мука

Я был счастлив возможности начать работать и немедленно стал репетировать пьесу своего любимого Злотникова «Сцены у фонтана». В ролях – все ведущие артисты Таганки: Золотухин, Филатов, Фарада, Джабраилов, Шаповалов, Антипов, Славина, Щербаков. Мы работали азартно, яростно, с огромным удовольствием. Петрович в это время ставил «Бориса Годунова». Все прекрасно знают, что почти не было случая, чтобы Любимов дал другому режиссеру выпустить спектакль в своем театре: либо отбирал, либо выгонял режиссера. В «Сценах у фонтана» я впервые стал пробовать сочетание разных сценических жанров – то, что впоследствии продолжил в «А чой-то ты во фраке?» и «С приветом, Дон-Кихот!» в «Школе современной пьесы». В «Сценах у фонтана» перемежались опера, клоунада, балет, психологическая драма, эксцентрика, элементы марионеточного театра. Ответственность была большая – это Таганка. Я скрупулезно, очень чисто строил мизансцены, чем очень удивлял артистов: «Сделайте вы начерно, а Петрович придет и все выпустит!».

Когда спектакль был почти готов, действительно пришел Юрий Петрович. Я никогда не видел артистов в таком нервно-возбужденном состоянии, их трепет и волнение передались и мне. К величайшему всеобщему изумлению, после прогона Любимов сказал, что спектакль принимает, пообещал сделать несколько замечаний и назначить день сдачи Управлению культуры.

Как в то время сдавались спектакли, и особенно спектакли театра на Таганке, – это особый рассказ. Если спектакль был талантливый, не укладывался в рамки, определенные Управлением культуры, его закрывали. Чем выразительнее, художественней, осмысленней работа, тем хуже. Безымянные дяди и тети, не имевшие, как правило, сколько-нибудь серьезного образования, будучи зачастую несостоявшимися артистами или критиками, тайные воры и алкоголики, единственной заслугой которых было членство в рядах КПСС – эти «начальники» «разрешали» или «не разрешали» играть спектакли великому Эфросу, выдающемуся Любимову, не говоря уже о молодых режиссерах.

Замечания Петровича были скорее комментариями. Мы решили сделать еще один прогон для своих перед сдачей спектакля Управлению культуры.

В театре выходной день. «Своих» набрался полный зал новой сцены. Артисты, понимая, что спектакль полностью «созрел» начали играть замечательно, в полную силу. Все пошло очень верно, зал задышал. Я сидел рядом с Петровичем за режиссерским столиком. Это был 1983 год, июнь. Жара.

Спектакль начинался с небольшой психологической сцены, за ней шла каскадная балетная, когда Валерий Золотухин взлетал под потолок и на тросах выделывал балетно-цирковые трюки. Исполнив все это, Золотухин опустился на сцену, прошел несколько шагов и вдруг странно осел. Я не понимал, что происходит. Огляделся по сторонам – зал никак не реагировал. Спросил Любимова: «Вы что, попросили Золотухина изменить здесь мизансцену?» Он: «Нет». Мы поняли, что случилось нечто непредвиденное. Я крикнул: «Стоп!» – и побежал на сцену.

У Золотухина был туберкулез одной ноги. На ровном месте Валера сломал здоровую ногу сразу в двух местах. Он потерял сознание, мы выхвали «скорую помощь». Ногу загипсовали до бедра. Я выносил Валерия из перевязочной на руках, а вокруг сидели травмированные люди с гипсом на руках и ногах. Они просили Золотухина оставить автограф на их забинтованных конечностях.

Не знали, что делать со спектаклем. Решили перенести показ управлению на осень.

Я был в жуткой растерянности. К тому времени у меня уже давно не выходило новых спектаклей. Утром некуда было идти и нечего делать. И я пошел на Таганку. Вошел со служебного хода. В театре полная тишина. Пошел по коридорам, ноги сами привели к кабинету Любимова. В абсолютно пустом театре он сидел за столом один.

И был трогательный разговор. Юрий Петрович стал показывать пиджак Олега Кошевого. Роль которого он играл в Театре Вахтангова. Дал мне перебрать струны на гитаре Высоцкого, висевшей в кабинете. Он улетал в Лондон ставить «Преступление и наказание» и был очень печален. Потом оказалось, что это тот самый отлет, после которого его лишили гражданства и он несколько лет не появлялся в России.

Шло время. Мне трудно было уйти, а он все рассказывал. Надо было прощаться, и я попросил Петровича что-нибудь подарить. Под рукой ничего не оказалось. Он взял свой портрет, сделал паузу и сказал, что глупо подписывать фотографию мне – его молодому коллеге. «У вас есть ребенок?» – «Да, дочь Маша». Он написал «Марии Иосифовне от старого деда. Такого-то июня 1983 года». До сих пор этот портрет хранится у моей дочери. На нем Петрович задумчиво смотрит вдаль.

Осенью мы узнали, что произошла чудовищная большевистская подлость. Наши культурные власти столкнули лбами двух великих людей – Эфроса и Любимова.

Эфроса, которого до этого лишили «Ленкома», давили, не давали работать и уж тем более не позволяли руководить театром, назначили главным режиссером Театра на Таганке. Решили подбросить ему чужой кусок, и Эфрос дрогнул, согласился.