Игра в Джарт

– А ты, я вижу, не знаешь многого, – оскалился в волчьей улыбке Ливеллин. – Властители мира, короли и прелаты, только и ждут удобного случая истребить твой Орден, ибо Орден твой погряз в пороках и давно уже всем будто кость в горле. А, казни я тебя, это и станет таким случаем – как поднимутся твои братья за тебя, так будут уничтожены все до единого, и крепости ваши сравняют с землей, а блага ваши отойдут достойным, и тем свершится воздаяние божие за грехи ваши, кои вопиют об отмщении к небу: гордыню и колдовство, идолопоклонство и мужеложство – что ты скажешь на это?

– А что тут скажешь? – сказал Гроссмейстер. – Наш бог древнее вашего, не гневи его. Про колдовство – пустые наветы, наша сила в ином. От дружбы же между мужчинами, стоящими в строю, зависит победа, а величие их в том, что воины Ордена избрали погибель со славой перед невзрачной мизерной жизнью. Теперь это зовут гордыней, а прежде называли достоинством. С другой стороны, армия, составленная из любовников, непобедима, поскольку возлюбленный устыдится струсить на глазах любящего, а любящий предпочтет смерть, но не оставит возлюбленного на произвол судьбы. Традиция эта много старше и твоего королевства, и твоего бога, а не он ли, кстати, говорил вам – не судите да не судимы будете? И не его ли одного должны почитать вы властителем мира?

– Так ты признаешься? – Лливелин был потрясен. Каждое слово Гроссмейстера вело к костру, и никто в здравом уме слов таких не сказал бы иначе, как под жестокой пыткой.

– Враг во тьме, я же на свету, – отвечал Гроссмейстер. – Что тебе в моих признаниях, король? Если время Ордена вышло, если жнецы смерти больше не нужны миру – Орден будет уничтожен и повод тому найдется. Если же нет – мощь его будет лишь возрастать. Хочешь проверить?

Король молчал.

– Отступись. Дай нам уйти без крови, – вздохнул Гроссмейстер.

– Власть растет только на крови, если ты вдруг не знал, – вздохнул король.

Не отступится, подумал Гроссмейстер, – он такой же, как я. Пленник долга и пленник власти. Но власть легко ему дается, потому что только власть он и любит.

– Я взял власть, когда мне не было и тринадцати, – сказал король. – Все те, кто поддерживал меня, юнца, дабы после прибрать мою власть к своим рукам, а меня держать на троне глупой куклой – все они мертвы. Все те, кто выступил против меня, полагая, что легко им будет одолеть дитя, мальчишку – все они мертвы. Я понимаю тебя лучше всех других, Гроссмейстер Ордена Быка и Чаши, и мне, признаюсь, жаль будет убить тебя, но я убью тебя без всякой жалости, коли станешь мне мешать и перечить.

– Да, да, – сказал Гроссмейстер. – Мне надо подумать.

Ему надо было подумать о том, как вывести отсюда свою душеньку, не убивая короля и не обратив замок в руины.

Жонглер окончил песню и тотчас был окружен дамами (да и рыцарями) спешившими теперь излить ему свои восторги и вручить подарки. Браслеты и перстни, жеманные похвалы, золотые цепи, игривые взгляды – ни в чем ему не было недостатка. Но среди восхищенных, разнеженных, льстивых голосов, превозносящих его на все лады, послышался вдруг один, холодный и звонкий:

– Песня эта всех других прелестней, – молвила белокурая девица. – Когда-то древние хазары сложили ее, чтобы прославить любовь. Нежен ее мотив, нежны и слова. В пении ты хорош, но в другой раз сыграй ее получше.

В зале поднялся ропот, однако де Нель, протянув руку, ласково сказал:

– Подойди, дитя, возьми арфу и покажи мне свое искусство.

Белокурая ведьма ему улыбнулась и, не чинясь, подошла. На мгновение их пальцы встретились. Жонглер любезно помог ей сесть, протянул золотой ключ, чтобы подтянуть колки у арфы – и сам сел у ног ее.

Гроссмейстер же, позабыв о короле, опасности и близкой смерти, застыл недвижимо, глядя, как возлюбленная его девица любезничает с другим. Ревность раздирала ему горло, кровь превратилась в яд, а сердце (его каменное сердце) стало таким тяжелым, что, казалось, и вовсе не могло больше биться.

Но тут девица тронула струны, и серебристый звон пролетел по залу, точно ангел вздохнул.

Над нивами прохлада,Ветер лижет счастливую сольМне, милый, злата не надо,Только здесь ты останься со мной…

Голос ее очаровал Гроссмейстера сразу и навсегда.

Высокий и чистый как летнее небо, он ласкал, будоражил, дурманил, манил и вел за собой, заполнял собою все вокруг как свет солнца и вместе с тем окутывал жаркой и жадною тьмой, нежил и мучил, как сама любовь, и бедный рыцарь, терзаясь невыносимым блаженством – жестоким, томительным, сладким – почти потерял свою душу.

Почти.

Сквозь нежный, чарующий дурман проступила вдруг холодная ясность – словно срывая благоуханную розу, Гроссмейстер уколол шипами палец.

И очнулся.

С глаз его спала обольстительная сонная пелена, но восторг не прошел, нет, не прошел. Радость вскипела в крови, забурлило веселье, и Гроссмейстер привычно прикусил губу, чтобы сдержать победительный смех.