Игрок

— Все, что я из этого понял, — что в школе ты будешь отдавать мне свой бифштекс. Правильно?

— Э-э… Ну да, конечно, если хочешь. О черт!

Том остановился, как вкопанный, перед будкой в конце платформы.

— Общественный камин закрыт!

Этого следовало ожидать. Наверное, если бы мы немного подумали, то сообразили бы, что на платформе, которой пользуются от силы три раза в неделю, никто не станет держать камин открытым круглосуточно.

— И что будем делать?

Том сел на скамью возле запертой двери, на которой болталось расписание работы камина, и зашуршал газетой.

— Аппарируем. Делов-то…

— Без лицензии?!

— Рэй, я тебя прошу... Сейчас канун Нового года. Кто, скажи на милость, станет нас ловить, чтобы оштрафовать?

— А если мы располовинимся?

— Не располовинимся. Я хорошо умею это делать. Сегодня с утра дважды аппарировал, и ничего.

— Где это ты успел побывать?

— В Сассексе. Навещал мистера Уоллеса. Помнишь, я тебе про него рассказывал?

Я нахмурился, пытаясь поймать ускользающее воспоминание.

— Уоллес... Уоллес... Тот самый церковный староста, что когда-то тебя домогался, а потом присылал деньги?

— Он самый.

— И чего ради ты к нему собрался?

— Повидать, — ответил Том и рассмеялся. — Написал, что буду в тех краях и могу зайти. Он был рад мне. Сказал, что я вырос и возмужал со времени нашей последней встречи. При этом у него мелькнула мысль, что, может быть, теперь, когда я стал старше, меня уже не испугают его знаки внимания, и я окажусь сговорчивее. Он ее, правда, тут же стал отгонять — стыдно, видишь ли, сделалось…

Том фыркнул и опять зашуршал пакетом.

— У прислуги был выходной, так что мы остались в доме вдвоем. Он предложил выпить по стаканчику хереса, я согласился. Посидели в гостиной, поговорили о том о сем. Я сказал, что хотел бы после колледжа поступить в какой-нибудь университет, изучать химию, но не знаю, смогу ли оплатить обучение. Он предложил помочь мне деньгами. Потом разговор зашел о войне и о политике. Уоллес упомянул Макиавелли — уже не помню, в какой связи, — а я спросил, есть ли у него "Государь". Я точно знал, что есть, — я ведь помогал ему составлять каталог библиотеки. Уоллес пошел за книгой, а я тем временем подлил ему в вино яд. Зелье без вкуса и запаха, так что когда он вернулся, то ничего не заметил. Мы еще минут пять поговорили о Макиавелли. Уоллес высказал пару интересных мыслей, но потом ему стало нехорошо, и еще минут через пять он умер. Я даже пожалел, что так поторопился и в результате не успел дослушать…

— Почему яд? — тупо спросил я. День выдался такой насыщенный, что даже известие об очередном убийстве не выбило меня из колеи — я утратил способность удивляться чему-либо. Вдобавок я в глубине души ожидал чего-то подобного.

Том истолковал мой вопрос по-своему.

— У меня была мысль использовать аваду, — сказал он, облизывая масляные от картошки пальцы. — Но, во-первых, два раза подряд одно и то же — неинтересно. Во-вторых, если бы он умер без видимых причин, дело могло попасть в газеты, как в случае с Риддлами, и им заинтересовались бы наши власти. А так я взял растительный яд, который вызывает сердечный приступ и при этом не обнаруживается магловскими методами. У Уоллеса было неладно с сердцем — когда я там жил, однажды слышал его разговор с врачом, — так что коронер не увидит в такой смерти ничего подозрительного. Наконец, в-третьих, я просто хотел послушать, как меняются мысли человека, когда он умирает. С авадой, сам понимаешь, это невозможно.

— И как? — спросил я, машинально роясь в пакете в поисках последнего куска жареной трески.

— Я думал, это что-то вроде дремоты. Когда человек засыпает, мысли у него короткие и быстро исчезают. Будто маленькие рыбки — пытаешься схватить их, а они ускользают из пальцев. Но оказалось, что перед смертью совсем по-другому. У Уоллеса была всего одна мысль, что-то, связанное с Макиавелли, — последнее, о чем он успел подумать, — и она повторялась раз за разом, десять, двадцать, тридцать раз... Еще мельтешили какие-то человечки, странные картинки, будто кто-то рисует на листе бумаги и тут же стирает нарисованное. Потом все исчезло, остался только шум, как помехи в радиоприемнике. А потом стало совсем тихо.

— И что дальше? — я смял пакет и забросил его подальше. Мерлин великий, неужели с этим убийством опять все начнется снова-здорова? Как же я устал...

— Дальше я надел перчатки, стер отпечатки пальцев со своего бокала и вложил его в руку Уоллеса. Его бокал, в котором был яд, я вымыл и поставил в буфет. Потом прошел по дому и стер отпечатки со всего, к чему прикасался. Порылся в письменном столе, нашел связку своих писем и забрал их. Еще там были деньги, но я не стал их трогать, чтобы не возникло лишних вопросов. Взял только книгу Макиавелли на память.

— Тебя там никто не видел?