Игры и люди

В течение долгого времени изучение игр было почти исключительно историей игрушек. Обращали гораздо более внимания на инструменты и принадлежности игр, чем на их природу, на их характерные признаки и законы, на предполагаемые ими инстинкты, на типы удовлетворения, которое они доставляют. В общем и целом их считали просто незначительными детскими забавами. Поэтому никто и не думал признавать за ними какую-либо культурную ценность. Предпринимавшиеся исследования происхождения игр или игрушек лишь подтверждали это первое впечатление: игрушки и игры суть забавные и малозначительные орудия и действия, предоставляемые детям, с тех пор как у взрослых есть более существенные занятия. Так, устарелое оружие становится игрушками – лук, щит, духовая трубка, праща. Бильбоке и юла первоначально были магическими приспособлениями. Сходным образом и многие игры основываются на утраченных верованиях или воспроизводят форму утративших смысл обрядов. Так, хороводы и считалки представляют собой древние, вышедшие из употребления заклятия.

«В итоге все впадает в игру», – приходится заключить читателю книг Хирна, Грооса, леди Гомм, Каррингтона, Болтона и многих других[28].

Между тем Хёйзинга еще в 1938 году, в своем капитальном исследовании «Homo ludens

», выдвинул прямо противоположный тезис: из игры вырастает культура. Игра – это одновременно свобода и выдумка, фантазия и дисциплина. По ее мерке скроены все важнейшие явления культуры. Они основаны на создаваемом и поддерживаемом ею духе поиска, соблюдения правил, отрешенности. В некоторых отношениях наши нормы права, просодии, контрапункта и перспективы, правила сценической постановки и церковной службы, воинской тактики, философской дискуссии – суть игровые правила. Ими образуются конвенции, которые следует соблюдать. Своею тонкой сетью они создают ни много ни мало – основу цивилизации.

«А не вытекает ли все из игры?» – спрашиваешь себя, дочитав «Homo ludens».

Эти два тезиса почти полностью противоречат друг другу. Кажется, их еще ни разу не сопоставляли – ни с целью решить, который из них верен, ни с целью примирить их друг с другом. Надо признать, что примирить их как будто нелегко. В одном случае игры систематически расцениваются как деградация взрослых занятий, которые утрачивают свою серьезность и опускаются до уровня безобидных забав. В другом же случае игровой дух оказывается источником продуктивных конвенций, которые делают возможным развитие культур. Он стимулирует изобретательность, утонченность и выдумку. Одновременно он учит быть честным со своим противником и дает примеры состязаний, где соперничество продолжается не более, чем сама игра. Посредством игры человек оказывается в силах одолеть монотонность, детерминизм природы, ее слепоту и одновременно жестокость. Он учится строить порядок, упорядочивать вещи, устанавливать справедливые отношения.

Однако мне кажется возможным разрешить эту антиномию. Игровой дух – важнейшая принадлежность культуры, но с ходом истории игры и игрушки становятся ее остатками. Это непонятные для нас пережитки былого состояния или же заимствования из чужой культуры, лишенные смысла в той культуре, куда они введены; в обоих случаях они оказываются вне функциональной системы общества, где их наблюдают. Их в ней лишь терпят, тогда как на более ранней стадии или же в другом обществе, откуда они пришли, они были неотъемлемой частью основополагающих институтов – светских или сакральных. Конечно, тогда они вовсе не были играми в том смысле, в каком говорят о детских играх, однако они были связаны с духом игры, как его верно определяет Хёйзинга. Изменилась их социальная функция, но не природа. Перенос из культуры в культуру, пережитая ими деградация лишили их политического или религиозного значения. Но этот упадок лишь четче выявил, выделил в чистом виде их содержание, а именно структуру игры.