Игры на свежем воздухе

Уже вечерело, когда профессор почувствовал, что накал беспокойства в его сердце дошёл едва ли не до градуса смятения – Цукатов тлел изнутри, как торфяник. Его предал юг, его предал восток – и там и там был только лес, болота и снова лес, становившийся всё дремучее и непролазнее. Ему уже мерещились между стволами пугающие тени: не то чтобы он впал в отчаяние – для паники Цукатов был неуязвим, – однако душевное равновесие определённо его оставило. Профессор вымотался, ноги его гудели, глаза разъедал пот усталости, но он шёл и шёл, не позволяя себе и пяти минут малодушного отдыха. В какой-то момент, обернувшись, он в сумерках вполне отчётливо увидел, как в нескольких шагах позади что-то большое и косматое, покрытое буро-зелёной шерстью, беззвучно метнулось за дерево, оттуда удивительным скачком – за другое… Ток крови замер в его сердце. Вскинув ружьё, Цукатов выстрелил.

* * *

Из рябухиных петушков осталось только два брата. Худо ли, хорошо – перезимовали оба. Не бил их больше из грохочущей палки человек, не скрадывала зубастая лиса, не подстерегала енотовидная собака, залёгшая в эту зиму на морозы в спячку. До начала весны братья держались с косачиной стаей, а потом по родовому зову ватага распалась, каждый сделался сам по себе. Однако братья всё же старались не терять друг друга из вида, кормясь и ночуя по соседству.

На земле всё шире расходились проталины, небо засияло звонкой голубизной, лес пах теперь совсем иначе, наполненный бодрящим ожиданием и брожением оживших соков. Поначалу, когда матёрые косачи, взлетая по утрам на деревья, стали затевать первые, ещё как будто робкие песенные споры, братья слушали их с удивлением, но вскоре и им неодолимо захотелось вплести в этот воркующий хор свои неумелые голоса.

Капель отзвенела, посеревшие сугробы сползли в низины, на припёках обнажилась прошлогодняя трава, из веток берёз на зимних сломах засочилась душистая влага. Теперь братья смотрели на случайно встреченных тетёрок совсем другими глазами – вид их пробуждал волнующее нетерпение и сладкую негу у них в груди. Одновременно почувствовав трепещущими сердцами дыхание весны, ведомые её проснувшейся силой, братья отправились, толком не ведая зачем, на ту самую поляну посреди заросшей вырубки, куда в прошлом году прилетала на тетеревиное токовище их мать. Поначалу они только слушали бормотание и чуфыканье бывалых петухов, наблюдали за их танцами и яростными схватками, но с каждым днём их всё сильнее тянуло туда, на поляну, в центр гульбища, чтобы забыться в песне, закружиться в танце, помериться силой в драке и получить за рвение и доблесть ещё неведомую награду.

Наконец один из братьев решился. Заняв вершину серого от полёгшей прошлогодней травы бугра, он опустил на землю крылья, расправил чёрный хвост с косами и облачно-белым подхвостьем, вытянул вперёд напрягшуюся шею, затопал и покатил по лесу гулкую курлыкающую песню – гимн пробуждению мира, призыв к сражению и любви. С упоением отдаваясь колдовскому распеву, он позабыл обо всём на свете: он остался один, земля и небо вокруг померкли – не было больше других косачей, танцующих на поляне, не было дыхания леса, напоённого запахами восстающей из зимнего морока жизни, не было радостно галдящего гусиного клина в небе, не было нерешительного брата, из последних сил сдерживающего в себе разлив весны, не было большой беловато-серой птицы с загнутым острым клювом, которая смотрела на певца с сосны ярко-рыжими, внимательными и холодными глазами…

Не слышал и не видел исступлённо поющий косач, как, рассекая пёстрой грудью воздух, сорвалась птица с сосны, как напуганные её видом взвились в воздух другие тетерева – не потерявшие чутья соперники, – и только чудовищная боль пронзила его тело, когда в него впились мощные острые когти. Косач на последнем дыхании попытался извернуться, сбросить оседлавшую его ужасную птицу, но получил удар могучим клювом по голове, и мир погрузился в полный мрак.

Брат, затаившийся в ивовом кусте, видел, как ястреб расправил крылья, тяжело взмахнул ими и грузно, над самой землёй, задевая сухие травы, понёс добычу в лес по другую сторону просеки.

* * *

– Во-во, – выслушав на следующий день рассказ профессора, сказал Пал Палыч. – Это вас леший обошёл. Иной раз в лес и вовсе ходить ня надо, когда леший бесится. Но то в октябре, на Ерофея-мученика…

– Как бесится? – Цукатов бросил на собеседника недоверчивый взгляд.

– Злой делается. Деревья ломает, с корнями выворачивает, зверей гоняет, а человека так обвядёт, что тот в трёх соснах заплутает и ня выйдет. Потому – ему самому, лешаму, в тот день пропадать.

– Куда пропадать? – Брови Петра Алексеевича удивлённо вздёрнулись.