Игры Немезиды

— Господи, конечно хочу. Я предпочёл бы разрубить этот узел. Я полон жуткого любопытства и жгучей ревности. Но могу с этим справиться. И у меня сейчас не больше прав, чем прежде, заставлять тебя говорить то, чего ты не хочешь. И если ты о чём-то предпочитаешь молчать...

— Я не хочу говорить об этом, — сказала Наоми. — Но хочу, чтобы ты знал. И потому мы должны через это пройти, согласен?

Джим соскользнул с кровати и опустился на колени, его лицо оказалось рядом с ней, волосы цвета кофе, в который добавлено совсем чуть-чуть молока. Глаза голубые, как глубокая вода. Наверное, как вечернее небо.

— Значит, мы через это пройдём, — сказал он с неожиданным оптимизмом, заставляя её улыбнуться, даже в такой момент.

— Ладно, — начала она. — Подростком я жила у одной женщины, тёти Марголис, и старалась как можно быстрее прорваться через инженерные курсы по сетям. Там, в доках, останавливались корабли. Астерские корабли. Отчаянные.

Джим кивнул, и тогда — к её удивлению — говорить стало легче. Она думала, что открывая своё прошлое Джиму — да кому угодно — наткнется на гнев, отвращение, обвинения. Или хуже того — жалость. При всех своих недостатках Джим иногда проявлял себя идеально и умел слушать сосредоточенно и внимательно. Она была любовницей Марко Инароса и забеременела совсем юной. Она оказалась вовлечена — сначала сама того не зная — в диверсии против кораблей внутренних планет. Она родила сына, его назвали Филип и отняли у неё, чтобы удержать её под контролем. Она рассказывала о своих тёмных мыслях и понимала, что, кажется, в первый раз говорит об этом открыто, не прикрываясь иронией или юмором. Я пыталась покончить с собой, но не вышло. Слова, произнесённые вслух, звучали как во сне. Или как пробуждение от сна.

А потом, где-то посередине исповеди, история её мрачной души, которая всегда представлялась ей полной боли и ужаса, стала просто беседой — её и Джима. Она нашла способ послать ему сообщение во время боя — а Джим рассказал, как он его получил, и о разговоре с Моникой Стюарт, и о том, что ему казалось, будто он ее предаёт. А затем вернулся к тому, как похитили Монику, а потом ещё назад, к планам использовать протомолекулу как доску Уиджа для изучения пропажи кораблей. И после они снова вернулись к «Четземоке» и к запасному плану Марко, построенному, как все его планы, на схемах, вложенных одна в другую, и прежде чем Наоми успела добраться до Кина, вернулись Алекс, Амос и Бобби, щебечущие, как стая птиц. Джим закрыл перед ними дверь спальни и, вернувшись, сел рядом с Наоми, прислонившись, как и она, и изголовью кровати.

Она заговорила об убийстве Кина во время её прыжка, и Джим взял её за руку. Они помолчали, пока она пыталась справиться с горем — настоящим, глубоким, но всё же смешанным с гневом на её старого друга и тюремщика. Всё это время Наоми не позволяла себе думать об этом, но теперь, оглядываясь назад, она видела те дни на «Пелле» как бесконечные попытки уйти в себя. Кроме моментов, когда ей приходилось противостоять Марко.

Она вспомнила, как сказала Марко, что он пытается стать похожим на Джима, и подумала — стоит ли делиться этой частью истории, а потом рассказала. Джим удивился, а потом рассмеялся. Они потеряли нить повествования и десять минут провели, возвращая время назад — «Четземока» ушёл от «Пеллы» за Джимом, когда Фред уже вылетел с Тихо — или до того? Он послал Алекса исследовать «Пау Кант» до того, как на землю упали метеориты? Ну да. Понятно. Теперь для неё всё сложилось.

Они уже засыпали, держась за руки. Паузы становились длиннее и тише. «Ой, мы же собирались поговорить про Амоса и Клариссу Мао,» — подумала Наоми, и тут ей приснилось, что она на корабле, несущемся на полной g для всех остальных, а она плывёт в невесомости. Весь экипаж придавило к палубе, а она парит в воздухе, дотягивается до инструментов и кабелей, которые они не могут достать. В этом сне Алекс объяснял ей — это потому, что в ней так много инертности, которую остальные только через некоторое время наберут. В контексте это имело смысл.

Наоми проснулась. Она не знала, который час, но из гостиной больше не слышались голоса. Джим свернулся на боку спиной к ней, спокойно и глубоко дышал. Она медленно потянулась, осторожно, чтобы не беспокоить его. Боль в мускулах, суставах и коже чуть стихла, в груди ощущалось тепло. Расслабленность.

Она годами хранила тайну. Берегла, как запал в ручной гранате. Она не замечала, как разрастались стыд и страх, и чувство вины. Всё, сделанное неправильно — а такого немало — ощущалось сильнее. И сейчас странно было не чувствовать давления изнутри. Можно сказать — пустота, но мир и покой.

Она не обрела неожиданный свет и счастье. Кин был по-прежнему мёртв, причем из-за неё. Филип так и остался покинутым. Брошенным во второй раз. И Марко всё так же вызывал у неё страх и ненависть. Ничего не изменилось, и изменилось всё. Сменили раму — и старые картины стали выглядеть иначе. Джим шевельнулся во сне. Несколько прядей на шее были чуть светлее других. Первое прикосновение седины.