ИКРА (СИ)

— Непременно навести деда, ты нужен ему.

Со мной говорил кот. Я отчётливо осознал это, внимательно рассматривая двигающийся кошачий рот. Я не мог оторвать глаз, пытаясь понять, как он рождает человеческие звуки. Казалось, они зарождались где-то между нёбом и глоткой, пасть приоткрывалась, демонстрируя розовые дёсны и шершавый язык, и снова закрывалась.

— Кот… — неловко процедил я, лёжа на спине и осторожно протягивая руку к его голове.

— Найди Профита. Иди за словами на стенах… — таинственно произнёс он, лёг на грудь, подвернув передние лапы под себя, и мелодично заурчал. Чувствуя его мягкий шелковистый мех и вибрирующее урчание, волнами расходящееся по больному плечу, я снова уснул.

Когда я проснулся на следующий день, плечо почти не болело, но кошачьи слова я помнил более чем отчётливо. День предстоял неопределённый и непредсказуемый, но смутная уверенность, что мне предстоит столкнуться с чем-то, не покидала меня. Снегопад не прекращался, городские службы явно не справлялись, хотя, скорее всего, не сильно-то и хотели. Улицы замело за ночь, коммунальщики расчищали, но ветра и циклоны добавляли всё новые и новые сантиметры осадков, упорно бросая их с силой в понурые лица.

Я помнил, что мне снился дед и помнил своё негласное обещание навестить его. Погода не способствовала прогулкам по кладбищу, но меня уже ничем нельзя было смутить.

Не встретилось мне ни одного человека, пока я шёл по главной кладбищенской аллее. Летящий снег застилал глаза, виднелись лишь колья оград и чёрные стволы старых деревьев, уходящих далеко ввысь. У входа я, тем не менее, купил красных гвоздик. Гвоздики идеально подходили для визита к деду. Ярый коммунист-атеист, лётчик-испытатель, прошедший войну, суровый глава семьи, не терпящий возражений. Мне исполнилось 3 года, когда он умер. Помню лишь вязаные шерстяные носки и плитку шоколада, которые он как-то вручил мне своей грубой рабочей рукой. Хоронили его с маршем: с оркестром, с красными гвоздиками. Так мне рассказывали, по крайней мере. Я обычно навещаю его ранней весной, до Пасхи. Потому что во время Пасхи мои безумные родственники любят прийти сюда, прибраться, посидеть, выпить водочки и поколоть крашеные яйца. Странная традиция.

И сейчас, когда я с трудом добрёл, едва различив под горами снега огороженный закуток, серый покосившийся крест на его могиле вызвал на моём лице искривлённую саркастическую ухмылку. Не хотел он этого! Не желал он лежать под крестом, но поставили. Заботливые родственники-христиане! Негодовал дед в своём гробу так, что крест этот подкосило, он завалился на ограду, но простоял до сегодняшнего дня. Смахнув рукавицей шапку снега с плиты и протоптав тропинку, я водрузил гвоздики красным пятном на белоснежный покров его могилы. Стоя молча под тихо сыплющим сверху снегом и медитируя на красное пятно на белом, такое заманчиво богатое, контрастное, минорное и безысходно красивое, я уловил отдалённое рычание. В миг, когда мои уши зафиксировали этот звук, который не тонул в безмолвии зимы и этого места, небесные своды резко обрушились на меня своим глубоким цветом индиго, засасывая в непомерно далёкую высь зелёные хлопья снега, как пылесосом. Я сощурился, когда поток воздуха понёсся, хлестнув меня по скулам, чуть не сорвав шапку в тон здешнему снежному цвету. Пурпурные кладбищенские ограды изогнуло, осыпавшаяся краска ошмётками взлетела вверх, оставшись плавать где-то поверх моей головы, деревья стали ещё выше, кроны их я так и не смог разглядеть в темноте неба. Инстинктивно, словно бы мне не хватало воздуха, я слегка расстегнул молнию на вороте куртки и не спеша повернул лицо в сторону доносящегося утробного рычания.

— Знаешь, что больше всего не даёт твоему деду покоя? — спросил грубый лающий голос.

Огромная сивая псина с пятью головами глядела на меня пятью парами бездонно тёмных глаз, в черноте которых тоненьким фитильком горело пурпурное пламя. Говорила средняя голова, она была крупнее остальных. Через удлинённый волчеподобный нос шёл глубокий шрам. Ноги громадины утопали в зелёной субстанции, размеренно, хлопьями взлетающей в небо.

Цербер ждал ответа, но, так и не дождавшись, гавкнул:

— ГНЕВ!