ИКРА (СИ)

— Ищешь?

Я задумался над ответом на столь глубинный и риторический вопрос, но ничего лучше не придумал.

— Ищу, — ответил я, подметив, что покалывание в ногах прошло. И решил добавить, помня истинную цель визита, — рыжая девушка здесь… — я замялся, подумав, как жалок мой ответ, как мелочен мой назревающий вопрос, как незначителен и глуп он в размерах бытийного смысла.

Лучше бы и не начинал, но три слова вылетели, закружили цветными амадинами под потолком. Амадины вылетели бы в окно, забывшись, но окна задраены, как люки на подводной лодке. «Здесь нельзя говорить пустых слов», — решил я и по-ученически всмотрелся в выцветшие глаза горца.

— Вы ведь пастух?

Он кивнул, я видел, как улыбка тронула его губы, спрятанные в бороде. Хотя бы здесь проявил логику.

— Душам нужен пастух. Стадо разбредётся и пропадёт. Сгинет в волчьих клыках, — хихикнул он. — Ты волк?

— Нет, — я импульсивно затряс головой, ссутулившись над сидящим стариком.

— Это хорошо… — сказал он, — она была здесь. Но она уже съедена.

— Мной? — ужаснулся я.

— Нет, — рассмеялся горец, пальцы его ловко справлялись с множеством нитей. Колокольчики пели. Шапки танцевали. — Её внутренним волком. Она сама себе волк.

— Я ещё нет? — торопливо спросил я.

— Ещё нет, — по-доброму усмехнулся он.

— Я всё-таки хотел бы найти её, — признался я, удивляясь своей искренности с ним.

— Не смотри волку в глаза.

Я кивнул и отправился дальше по коридору, слыша где-то вдалеке звон колокольчиков — это души не прекращают свой танец жизни, перерождаясь до тех пор, пока их обошли волчьи клыки. Из следующего открытого дверного проёма лился тёплый свет от настольной лампы. Я остановился напротив входа и обозрел квадратную комнату. В центре неё стоял письменный стол из красного дерева, настольная лампа потрескивала, сам стол, как и пространство вокруг него, засыпали листы бумаги. В центре стола громоздилась винтажная немецкая пишущая машинка. Она, похожая на жука, словно готовилась расправить надкрыльники и улететь в открытое окно. Ставня со стеклом ёрзала туда-сюда, скрипя, и стукалась рамой о край проёма. Эта печальная комната, покинутая каким-то Уильямом Ли, терзала мои внутренние струны.

— Писатель погиб, — прошелестел жук-машинка. — Он так и не смог выстроить концепцию и смысл своего произведения… и от того… выбросился из окна, — печально финализировал жук.

— Он не успел дописать? — спросил я, войдя и разглядывая листы на полу. Я присел, взяв одну страницу в руки.

— Дописал, — протрещал жук.

— Тогда откуда ты знаешь, что он потерял концепцию и смысл?

— Никто не прочёл или никто не понял.

— Может, и не старался? — язвительно спросил я, твёрдо решив собрать рукопись. — Можно я заберу?

— Забери.

Я ползал по паркетному полу и собирал неподатливые листки, с пометками на полях и покрытые печатными буквами. Я залез под стол, нашёл парочку, которые отлетели и прилипли к плинтусу у стены, собрал оставшиеся с письменного стола и выдернул последний лист из-под кривых ножек жука. Листы скомпоновались в более-менее ровную стопку. В ящике стола я даже нашёл папку, для которой они будто были специально созданы, бережно сложил их и водрузил на стол.

— Я вернусь за ней на обратном пути, мне положить некуда.

Жук скрипуче хихикнул.

— Я не забуду.

— Вернусь, — ехидно проскрипел он и сложил хитиновые крылья.

Я покинул комнату, думая, как это несправедливо, замечать людей только после смерти. И вот сразу слава, почести, памятники, добрые слова. Людей надо любить, пока они живы. После — остаётся лишь прах. Я припомнил разговор с унылым демоном-пропойцей в одной из московских рюмочных. Он ведь был прав тогда. Пока ты не взошёл на Голгофу, ты лишь обычный человек, возможно, сумасшедший. Хочешь стать «героем своего времени» — дай себя распять. И даже Голгофа преобразиться после этого своевременного самопожертвования. Просто скала станет святыней. Смешные люди. Они хотят крови. Харакири приравнивается к чести, самоубийство приносит славу, насильственная смерть наградит титулом великомученика. С роем мыслей я продвигался всё дальше по коридору, пока не заметил чёрную занавеску, отгораживающую меня от непознанной комнаты. Я отодвинул ткань рукой и заглянул внутрь. Слишком темно, окна занавешены. Я зашёл в помещение и резким движением отдёрнул плотную штору. Свет хлынул внутрь, раскрасив стены в тёмно-синий, насыщенный цвет фиалок и гиацинтов. Я одновременно восхитился и вздрогнул, потому что ощутил, что нахожусь в комнате не один. Я развернулся вокруг своей оси. Освещённая светом, у стены, сидела на скамье монахиня. Рядом с ней лежал древний фолиант. Монахиня в белом изогнулась кошкой и поднялась, а белые одежды тяжело упали на плиточный пол. Остался лишь головной убор и воротник, неприкрывающий грудь, тело же её, библейски нагое, она выставила напоказ, наслаждаясь тем, что я лицезрею перед собой.

— Подойди, — томно процедила она.

— Мне… отчего-то не хочется, — признался я.

— Потому что я монахиня? Ты… думаешь, монахи — не люди?

— Не поэтому…