ИКРА (СИ)

Адрес, начертанный поверх визитки, стал мне маяком. Я шёл вдоль набережной, видя, как быстро меняется погода. Солнце заволокло сивыми облаками. Серый кисель затягивал небо, поднялся ветер, бросая пыль в глаза. Я не пожалел, что взял джинсовую безрукавку. Сейчас её поднятый воротник закрывал шею от ветра, пытающегося поставить засосы в знак истинной любви. Любовь его такая же, как любовь Соррел. Ветреная. Начал накрапывать дождь. Он был настолько мелкодисперсный, что капли его не достигали асфальта. Нева катила беспокойные волны. Лишь она волновалась за меня. Лишь она предупреждала, молила остановиться, бросить упрямство. И едва усилившийся дождь уж никак не мог спутать мои планы. Я завернул во двор видавшего лучшие дни сквота из красного кирпича. В пасмурную погоду стены его особенно пронзительны. Открытая обветшалая дверь звала заглянуть внутрь. Я осторожно зашёл в полутьму пространства. Сизо-голубые болезненные стены осыпались краской. Я шёл по пустому пространству с облупившимися от сырости несущими конструкциями. Всё это напоминало какую-то забытую промышленную постройку. Из первого зала я прошёл через узкий, лишённый двери проход, в следующую залу, где по углам валялись пустые жестяные банки, мятые и искорёженные. Кое-где на стенах встречались предупреждающие плакаты и планы эвакуации, хотя эвакуировать здесь, казалось, было некого и нечего. Впереди замаячил тёплый жёлтый свет, порождённый лампочкой Ильича, висящей под потолком. Я прошёл в её ауру, окрашивающую стены в охристый цвет, разглядел одинокую раковину в далёком левом углу, справа обнаружился выход на лестницу, где царил дневной свет, попадающий с улицы через огромное окно. Я одолел пролёт и поднялся на второй этаж. Он, судя по всему, был жилой. Я угодил в узкий, неимоверно длинный коридор, который неуютно сжимал меня стенами с двух сторон. По обе стороны имелись двери, одни из них закрыты на замки, некоторые бесстрашно приглашали внутрь. Я задумчиво остановился и для храбрости бросил в рот одну маленькую и терпкую икринку. Цвет в коридоре трансформировался, разделяя его по частям. Тёмно-изумрудная часть, в которой я находился, плавно перетекала в сине-зелёную и в самом конце тоннеля становилась ярко-алой. Вдалеке мелькнула фигура. Знакомый девичий силуэт в лёгком ситцевом платье. Она скользнула туманной дымкой и пропала. Поняв, что со мной снова начинают игру, я решительно вошёл в первую открытую дверь. В комнате на дощатом полу, крашеном в противный красно-коричневый цвет, стояли в правом углу несколько кадок с домашними цветами, а стены оклеены псивыми обоями с цветочным орнаментом. Они потеряли всяческую свежесть и вид. Два окна пропускали серый свет с улицы. Он едва пробивался через плотно прилегающие к стёклам ветви и листья деревьев. С моим появлением, ветки за окном оживились, мельтеша листьями по стеклу, приветственно шелестя ими, как машут пушистыми шарами девушки-черлидерши из группы поддержки баскетболистов. Я сделал шаг и остановился, как вкопанный. У тыльной стены, где стояли горшки с растениями, обои были измазаны кровью, будто кто-то сопротивлялся, пока его зверски убивали. Я внимательно уставился на растения с плотными жирными листьями размером с мою ладонь. Стебли их развернулись и потянулись ко мне, как и листья, похожие на мухоловки. Я разглядел бутоны цветов, большие, с голову новорождённого ребёнка. Растения ожили, бутоны стали медленно раскрываться, но на месте пестика и тычинок располагались головы эмбрионов. Каждый раскрывшийся бутон привлекал взгляд чудовищно уникальным эмбриональным лицом. Мерзость от созерцания внутренней плоти, склизкой, уродливой, аномальной всколыхнула во мне внутренний ветер. Сначала сильный жар обдал мой затылок и грудь, меня замутило, я попятился и, коснувшись трухлявого косяка в метре от размазанного кровавого пятна, вывалился в коридор. С дурнотой я справился быстрее, чем с бессознательным животным страхом плоти и гниения, осевшим в ногах. Загубленные цветы жизни пышно распускались в этой комнате женского лицемерия. Они корнями страха крепко и глубоко вросли в доски пола. Шаги давались мне с трудом, я будто отсидел ноги в неудобной позе. «В этой коммунальной квартире нельзя расслабляться», — смекнул я и двинулся по коридору дальше. Подёргал за ручку дверь, расположенную напротив наискосок. Она не открывалась. Я постучал в следующую, постоял подле неё и постучал снова, но никто не открыл. Справа в коридор падало бледное мучнистое пятно света, и я отправился к нему. Комната оказалась маленькой, метра четыре от силы. Окна замазаны белой краской. Внутри жёлтых стен по всему периметру на крючках висели пронафталиненные меховые шапки. Запах от них резал нос. Они пахли старостью, чужими потными головами, прожитыми жизнями, мех на них истрепался, износился. К каждой шапке крепился подвешенный рыбацкий колокольчик. К каждому крючку привязана верёвочка, и все эти верёвочки тянулись в руки одного единственного человека, сидящего в центре комнаты. Механизм работал. Старик с внешностью горца с длинной седой бородой, укутанный в рыжую шкуру тура, восседал на низеньком табуретике, дергал за нити, а шапки, развешенные по периметру комнаты, крутились, звеня колокольчиками. Он улыбнулся из-под горбатого мясистого носа и спросил: