Имени такого-то

Дом Культуры Красных Ткачих оказался забит. Директор, сам в военной форме и тоже в очках как два аквариума, вел себя обиженно: Сидоров торговался с ним страшно, бился, как лев, за каждые десять рублей, Евстахову выдал за мастера спорта, Минбаха – за известного певца из Одессы, бросившего карьеру ради любви к медицине, Ганю и Груню – за победителей областного конкурса самодеятельности, про Оганянц просто сказал: «А вот услышите». Директор, интеллигентнейший человек, не поверил ни единому слову Сидорова, был глубоко оскорблен, предлагал сделать концерт шефским и бесплатным, чувствовал, что его эксплуатируют и обводят вокруг пальца, но в глубине души все понимал. Под конец, измученный и сдавшийся, он спросил Сидорова, просто со зла:

– Вы что, не патриот своей армии?

– Я патриот своей чертовой больницы, – сказал Сидоров, но директор все равно был обижен и сговоренные триста восемьдесят рублей воспринимал так, будто отдавал их из собственного кармана. Обиженно он провел выступающих черным ходом, обиженно потребовал надеть на Ганю и Груню «что-нибудь приличное» (приличными оказались какие-то адские белые костюмчики, в которых бритые близнецы стали неуловимо напоминать уездных церковных служек), обиженно сказал Оганянц: «Приятно познакомиться», отчего та в испуге отвернулась и прикрыла рот рукой, и уже пора было начинать, и Минбах сказал Гане с Грушей: «Ну, в бой, детки», и стал подталкивать их из-за кулис к яркому пятну сцены, и они пошли, щурясь и оглядываясь на Сидорова, и Сидоров замахал руками: мол, идите, идите, все хорошо, – хотя совести его в этот момент было дурно.

Начали, и начали удачно – Минбах с большой тактичностью назвал близнецов «воспитанниками» больницы (Сидоров тут же принялся гадать, как тот представит публике милую бедняжку Оганянц), не забыл и про «победителей областного конкурса юных исполнителей» (за спиной у Сидорова презрительно хмыкнул директор), встал перед детьми спиной к публике, как заправский дирижер, дал знак, и полетели два голоса, и все шло хорошо, и Сидоров вдруг понял, что обошлось, что обойдется, что сойдет с рук, и когда после «Священной войны» и «Катюши» добрались до: «Ты гори, зари полоска узкая! По земле ползет пожара дым… Мы тебя, земля родная, русская, никогда в обиду не дадим!..» – он хлопал и топал вместе со всем залом, и больше всего на свете ему хотелось эти две прозрачные мордочки расцеловать, и он именно так и поступил, как только близнецы вернулись, смущенные и ежащиеся, за кулисы, и сунул было руку в карман, но потом вытащил пустую, а Минбах, гордый и напыжившийся, повел детей быстро переодеваться «в свое». Сосредоточенная Евстахова уже стояла на носочках у кулис, и когда она начала крутиться и кувыркаться по сцене, Сидоров в очередной раз понял, что эти неестественные силовые чудеса действуют на него угнетающе, и отвернулся, потому что, во-первых, в Евстаховой можно было не сомневаться, а во-вторых, эдакая специальная улыбка Евстаховой делала ее лицо очень страшным. Сидоров поискал глазами Минбаха: тот гладил себя по груди и прокашливался, и после Евстаховой, которую проводили чуть слишком бурными аплодисментами и некоторыми слишком увлеченными выкриками, исполнил, в свою очередь, «лейтенанта Шмидта», триумфально раскланявшись в конце и уйдя со сцены прочь – то есть начисто забыв про бедную Оганянц.

– Оганянц, – прошипел Сидоров.

Минбах смотрел на него пьяными от успеха невидящими глазами.

– Оганянц, – повторил Сидоров с ненавистью и потряс капитана от хирургии за узкие плечи.

Минбах протрезвел, спохватился, рванул на сцену, и обмякший Сидоров услышал, что несчастную женщину Минбах без стыда наградил званием «заслуженной учительницы республики». Оганянц и правда была учительницей русского языка, пока нарастающая тахилалия не сделала ее работу невозможной.

– …прочтет вслух первую главу «Евгения Онегина» нашего великого поэта Александра Сергеевича Пушкина всего за десять минут!

Полуотвернувшись от публики и глядя в пол, Оганянц забормотала про дядю со страшной скоростью. Зал принялся хлопать и свистеть. Оганянц быстро закрыла лицо руками и заговорила громче. Зал был в восторге.

– Тише! Тише! – покрикивал дефилирующий по проходу Минбах. – Уважаем Пушкина!

– Какое кощунство! – прошептал над ухом у Сидорова директор ДК.

– А вот можем пойти произвести расчеты, – сказал Сидоров очень вовремя.