Имени такого-то

Небо рвалось и визжало, от жужжания сводило живот, он бил ногами большую установку и орал на нее, как мог, – но все было впустую, обе установки ПВО были совершенно истощены, и эта слоноподобная дура просто лежала на боку и не желала вставать, а маленькая, наоборот, старалась из последних сил, и он шептал ей: «Моя девочка, ну давай, моя девочка, ну еще немножко, моя девочка», – и тут вдруг ударило так страшно, что он от ужаса упал в грязь, и звон в ушах сделался совершенно невыносимым, и он подумал: «Все, барабанные перепонки», а о мутистах подумал: «Теперь и глухие», но вдруг кто-то хрипло закричал: «Детское! Детское!» – и он перевернулся на бок и увидел, что детское отделение сияет огнями, и сначала подумал, что на обоих этажах с окон сорвало светомаскировку, а потом понял, что половины стекол в окнах тоже нет. Тогда он вскочил и побежал, и за ним побежал Гольц.

Ударило достаточно далеко от здания, чтобы стена в целом устояла, но достаточно близко, чтобы было плохо, очень плохо. Гольц бросился к центральному крыльцу, но на секунду остановился и непонимающе посмотрел на Гороновского, когда тот стал забирать влево.

– Давайте, давайте! – крикнул Гороновский на бегу, – я попробую через окно! – и помчался за угол с колотящимся сердцем и раскалывающейся головой, и увидел выбитое окно изолятора, где спали неразлучные близнецы, и сдвинутую фрамугу, и развороченную решетку, и подпрыгнул, и еще раз подпрыгнул, и увидел, что кровать пуста, и испытал такое облегчение, что даже звон в ушах почти прекратился. Он отбежал за угол и огляделся: двор хорошо просматривался отсюда и во дворе не было никого, и он тихо, вдоль стен, двинулся к гаражу, и, конечно, все оказалось в порядке – и не в порядке.

Котенок лежал, как всегда, вжавшись в брюхо спящей лисы, но ни одна из его голов на этот раз не спала. Обе мяучили громко и жалостливо, из передней лапы текла кровь. Он давно научил себя подавлять тошноту при виде этого чудовища – еще с того раза, как впервые увидел котенка, когда курил в крошечной нише под окном пустовавшего до появления близнецов изолятора, в единственном месте, где его ни разу никто не нашел и не дернул, – но вид слезящихся глазок и жалобно раскрывающихся ротиков вызвал у него приступ отвращения, с которым приходилось справляться каждый раз, – и в ту ночь, когда он помечал задние лапы йодом (бесполезно – тварь все слизала, никаких следов на детях не осталось), и в ту ночь, когда он, убеждая себя, что для науки можно пойти и не на такое, сделал маленький надрез над сгибом правой передней лапы, и в ту ночь, когда брал у котенка крошечные пробы тканей из обеих пастей и потом пробирался в лабораторию, как вор, а позже залечивал в детских ртах совершенно одинаковые стоматитные язвы. Сейчас первым его желанием было немедленно оторвать кусок майки и как минимум перебинтовать эту самую лапу, но он заставил себя соображать. Во-первых, было непонятно, что произойдет с повязкой, когда близнецы очнутся: вдруг она помешает им… Гороновский растерялся: он так и не придумал за все эти дни подходящее слово: вернуться в человеческий вид? Во-вторых, если кто-то, не дай бог, увидит возвращающегося в палату забинтованного котенка, сразу встанет вопрос, кто его бинтовал; в-третьих… Он быстро осмотрел лапу еще раз (мяуканье и писк стали в два раза громче, котенок вырывался): рана была неглубокой, крупные сосуды не задеты; странным образом, умнее всего было бы… Да, умнее всего было бы просто оставить как есть. Под утро этот монстр, как обычно, вернется в изолятор через окно, протиснется сквозь решетку («Какое протиснется? Решетка разворочена… господи, о чем я думаю?»), превратится в детей, дети закроют окно и заснут до обхода. И тут… И тут их найдут. А пока не найдут. Но ищут. И пусть поищут.

Тогда он побежал к крыльцу и вбежал, как положено, в стоны, и в скороговорку, и в плач, и принялся кричать и командовать, и кто-то уже истерически сообщал, что близнецов нигде нет, что они в состоянии шока вылезли, видимо, из запертого изолятора в развороченное окно, но какое дело было старшему хирургу до поиска близнецов? – никакого, и в ответ на изумленный взгляд Гольца он сказал тихо:

– Потерял сознание там, под окнами, ничего, все хорошо, не говорите никому.

Гольц покачал головой, но, к счастью, сейчас Гольцу было чем заняться – всем было чем заняться. Близнецов, конечно, привели в операционную под утро, с ахами и охами, и он осмотрел раны, и сердце у него колотилось, все это надо было записать и зарисовать, но записать уже завтра – крошечными, едва видными тайными знаками в крошечный, чуть больше зажигалки, блокнот с пляшущей хохломской девой на обложке – подарок жены. Думать о жене сейчас было нельзя и вообще было нельзя, это он себе запретил.

Когда все закончилось, из операционной он брел в ординаторскую вместе с Синайским – и вдруг вспомнил, и сказал:

– Поздравляю, у вас мутист заговорил. Не знаю, правда, который.

– Ну, он, надеюсь, сам признается, – сказал Синайский, и тут их обоих скрутил хохот.

14. Как надо