Имени такого-то

– Не пизди, Павленок! – сказал голос постарше.

– Ты мне не указывай! – огрызнулся Павленок, а потом тошнотворно выдохнул Сидорову в ухо. – Спирт гони, дохтур! Где спирт? Давай веди нас!

– Вы, доктор, извините, – сказал третий голос, тоже очень пьяный, – а только мы вам – вы нам. Спирту у вас в больнице, извините, залейся. Так что по-доброму извольте поделиться.

– Сам не пизди! – прошипел Павленок в темноту. Нож дернулся, и дернулся Сидоров. – Иди давай, дохтур!

Выгнувшись, как беременная женщина, Сидоров медленно пошел вверх по сходням: Павленок тыкал его кулаком в спину и, когда восхождение завершилось, недоуменно осмотрел палубу.

– Где тут всё? – растерянно спросил он.

– В трюмах они прячутся, остоёбище, – сказали сзади.

Сидоров почувствовал короткую острую боль, и горячая жидкость потекла по шее.

– Ты не шути, – серьезно сказал Павленок слегка заплетающимся языком. – Ты в трюм веди и спирт давай.

Тогда Сидоров, все так же изгибаясь до боли в спине, медленно пошел к капитанскому мостику: шаг… пять… десять…

– Что ли, вход там? – озабоченно спросили сзади.

– Мммм-гммм, – промычал Сидоров. Двадцать… тридцать два…

– Смотри, прирежу, – сказал Павленок, и в следующую секунду Сидоров ударил в дверь ходовой рубки ногой и увидел огромные, как плошки, глаза Ипатьева и голую спину крошечной женщины, и пока они оба, Ипатьев и Евстахова, не шевелясь, сидели и смотрели на него, он дернулся в сторону наконец, и пистолет запрыгал у него в руке, и он крикнул визгливо:

– Застрелю! Застрелю!

– Ах ты сучара! – прошипел Павленок и стал заходить справа. – Ну пристрели, пристрели давай, – и, подняв нож, сделал кривой выпад и чуть не свалился сам, и тот, старший, крикнул:

– Хватит, Павленок, валим! – но тут почему-то грохнуло – очень громко.

33. Постарайтесь понять

Страшнее всего сейчас было попасть к своим, но и на этот случай он заготовил объяснение, над которым бился столько дней и которое так легко пришло к нему сейчас, когда он ковылял под луной, боясь застонать от боли в ноге: вышел в туалет, заблудился, слава богу, что нашел вас, отведите меня, пожалуйста, обратно. «Конец, свобода, конец, свобода», – это сейчас не помогало, потому что боялся Борухов не конца, а муки: самый первый страх был – волки, второй страх был – что найдут раньше времени, примут за разведчика и станут пытать, и от этой мысли Борухов останавливался и складывался в три погибели, а мысли о том, что будет, если он дойдет куда надо, были такими, что часть дороги он протелепался с закрытыми глазами. Отдохнуть он себе дал только дважды – когда понимал, что нога просто не выдержит, – садился на землю и считал: один раз до ста, другой до двухсот, обливаясь потом посреди ледяной ноябрьской ночи.

Первое село, то, куда ходил за едой Сидоров, оказалось совсем близко, и можно было остановиться и прямо здесь постучаться в избу, провернуть фокус с «заблудился», может быть, проспать у какой-нибудь жалостливой бабы ночь, может быть, даже поесть, вернуться к утру, сказать своим то же самое. Несколько минут он смотрел на черные избы, держась за живот, чувствуя, как синий переплет упирается краями в ребра, пытаясь отдышаться, а потом со стоном пошел дальше. «Конец, свобода, конец, свобода», – нет, не помогало. Он не помнил, сколько, по хвастливому рассказу Сидорова, было идти до Красного, но уже знал, что дойдет, – и когда увидел огни и услышал собачий лай, понял и обмер, и от страха быстро сходил по-большому, не утруждая себя лазаньем в кусты, прямо посреди дороги, отставив больную ногу в сторону.

Он поклялся себе ни при каких обстоятельствах не поднимать руки вверх, поэтому в ответ на щелканье затворов развел эти самые руки – трясущиеся, совершенно чужие – в стороны, словно пребывал в страшной растерянности или собирался станцевать лезгинку, и стал повторять: «Доктор! Доктор!» – старательно демонстрируя под пальто полы чертова халата, и все время, пока его, волочащего за собой раскаленную ногу, вели под дулами в какую-то избу и запирали там, он повторял: «Доктор! Доктор!» – уверенный, что его никто не слышит. Его обыскали, но не заинтересовались ничем, кроме паспорта: оружия у него не было. Избу заперли, он остался один и был один, и умирал, пока не вошел человек и не сказал с сильным акцентом:

– Здравствуйте, господин Борухов.

– Доктор! Доктор! – глупо повторил он.

– Простите – доктор Борухов, – тут же поправился человек и добавил: – Я доктор Виктор Леманн, я главный врач этого госпиталя.

– Вы говорите на русском, – сказал Борухов растерянно.

– Это мой родной язык, – с улыбкой сказал Леманн, – но я вырос в Германии. Мне было четыре года в семнадцатом году. Мой отец был прекрасный русский врач. Я с огромным уважением отношусь к русским врачам.

– Спасибо, – зачем-то сказал Борухов.

– Что привело вас к нам, доктор Борухов? – спросил Леманн, присаживаясь на скамью. – Я думаю, это что-то очень важное, вы, наверное, проделали очень опасное путешествие.

И тогда Борухов сказал: