Именинница

Он выволакивает папу в прихожую, подтаскивает к входной двери и сажает на стул, который там стоит. На какую-то долю секунды мне кажется, что папа смотрит прямо на меня со своего стула. Так мы с ним разговариваем — без слов. А потом он обращается к мужчинам:

— В большой спальне во втором ящике стола лежит ноутбук… там…

С этого момента изображение достигает кристальной ясности.

Тот, кто застрелил маму, приносит папин ноутбук, просит папу включить его. Папа кликает, и все смотрят на монитор. Потом говорят «хорошо» и становятся вдоль стены, загораживая мне вид. Слов их я тоже почти не слышу. Только выстрел, а потом еще один. После этого они уходят, с ноутбуком. Тщательно прикрывают за собой дверь.

До сих пор моя история доходила только до этого места.

Я гляжу в окно поезда.

Мои воспоминания закончились, других картинок у меня нет.

Один только длинный, черный прочерк, — так я это вижу.

А потом я вдруг оказываюсь на лестнице Тумаса и Анетты.

На подъезде к станции Шкодер я опускаю окно, как и многие другие в вагоне, и высовываюсь наружу по грудь.

Пассажиры кричат, машут кому-то, с наслаждением вдыхая свежий воздух. Как видно, что-то не так с тормозами, потому что нас швыряет из стороны в сторону под страшный скрежет, до финального толчка, после которого все вокруг на несколько секунд замирает. На перроне тесно и жарко, люди толкаются и постоянно налетают друг на друга, но я ничего не замечаю. Я счастлива, потому что доехала.

Мне предстоит прогулка вдоль реки под названием Дрини, и еще одной, Буны. Они сливаются в мутно-голубом потоке, который течет по городу и дальше. Я плутаю по людным каменистым улочкам и останавливаюсь возле кафе с двумя столиками и четырьмя плетеными стульями. Покупаю чай в грязноватой чашке и двойной бургер на красном пластиковом блюдце. Улыбчивый толстяк за стойкой распевает во весь голос. Похоже на какую-то оперную арию, и ни ему самому, ни гостям нет никакого дела, что он явно не попадает в ноты.

Мое от меня не уйдет, поэтому я не тороплюсь. Выхожу на площадь с двумя ресторанами и продуктовой лавкой между ними. Далее — по Рруга Колё Идромено я должна выйти к Рруга Кардинал Микель Коликви и оттуда налево, сразу на Рруга Хюсей. Последняя такая узкая, что лакированные бока автомобилей царапают фасады домов и каменные заборы между ними. Это происходит каждый раз, стоит только водителю слишком сильно или быстро повернуть руль. В доме за желто-коричневой изгородью, прикрытой ветками дерева, названия которого я не знаю, но которое выглядит вполне по-средиземноморски, я арендую комнату на втором этаже. Здесь есть туалет и маленькая кухня с электрическим чайником и посудомоечной машиной на четыре тарелки и столько же чашек.

Завтра я отправляюсь на поиски себя самой.

За неделю я так никуда и не продвинулась.

Я осторожна, ни о чем не спрашиваю напрямую. Через слово извиняюсь, начинаю издалека. Лилай

— эти пять букв давно уже угнездились у меня в голове, сразу после того, как я узнала о городе под названием Шкодер. Все это ощущалось как самая естественная вещь на свете. Пять букв жужжали вокруг меня, слово пчелки, и я отчетливо видела каждую, но не понимала, что это значит. Л-И-Л-А-Й — пока однажды утром по дороге в школу они вдруг не образовали фамилию — папину, мамину, Юлии, Элиота и мою собственную.

Я обращалась в полицию, управление реестром народонаселения и еще пару учреждений, не имеющих соответствий в Швеции или еще где бы то ни было. Местная бюрократическая машина — отдельное государство, со своим языком и своими правителями. Хочешь жить по-человечески — приспосабливайся.

Мои вопросы настораживают, в какие бы формы я их ни облекала. И дело даже не в том, что говорящая по-английски шестнадцатилетняя девушка подозрительна сама по себе. Так уж получается, что недостаток свободы всегда идет рука об руку с настороженностью.

В кафе и ресторанах мне также удалось добиться немногого. Но я приспособилась вовлекать людей в беседу, на первый взгляд непринужденную, в которой, тем не менее, с моей стороны просчитан каждый шаг. С женщинами тяжелее, чем с мужчинами. Молодая и одинокая, я, по их мнению, вообще не должна появляться на улице с наступлением сумерек.

Напрямую никто мне этого не говорит, но взгляды и реплики не оставляют ни малейшего сомнения. Поэтому я обращаюсь в основном к мужчинам. И если я хочу что-нибудь разузнать о моей семье и увидеть картину целиком, а не только разрозненные фрагменты, то должна потягивать за столиком в углу турецкий кофе, в котором слишком много сахара. А вечерами сидеть в ожидании кого-нибудь, кто, сняв с себя обручальное кольцо, захочет угостить меня бокалом «Ракии» или «Бирра корча» с льющейся через край белой пеной.