Императрицы

— О вашем уме и воле, Princesse, говорят везде. Даже ваш августейший супруг мне совсем недавно говорил: «Я не понимаю дел голштинских, моя жена отлично во всем разбирается». Сейчас я любовался вами на этом ученейшем заседании.

— Это мой долг.

— Ваше Высочество, я давно наблюдаю вас. Мне так понятно все то, что вы должны переживать теперь. Печаль — украшение жертв.

— Но я совсем не печальна. — Великая княгиня подняла брови и насторожилась. — Никто меня не назовет грустной.

— Вы умеете владеть собою. Но, Ваше Высочество, позвольте мне сказать вам, как вашему другу и как другу вашей прекрасной страны: тайные интриги и затаенное огорчение не достойны ни вашего положения, ни светлого вашего ума. Кругом вас, к сожалению, слабые люди. На их фоне характеры решительные всегда внушают уважение. Princesse, вам ли стесняться?.. Громко назовите тех, кому вы оказываете расположение и доверие, покажите всем, что вы почтете за личное оскорбление, если что-нибудь предпримут против вас, — и вы увидите, как все покорится вам и пойдет за вами.

— Эксцеленц, я вас не понимаю. Изъяснитесь яснее.

— Извольте, Princesse. Государыня больна… Она очень больна и только из женского тщеславия не хочет этого видеть… При таких обстоятельствах зачем вы отталкиваете графа Станислава Понятовского?.. Он без меры предан вам. Он может быть вам полезен.

— Оставьте, пожалуйста… — Екатерина Алексеевна вспыхнула, и голос ее дрожал. — Не забывайте, что я жена моего мужа. Граф Понятовский иногда позволяет себе забывать об этом.

Великая княгиня отвернулась от английского посла и заговорила по-немецки с академиком Миллером. За бойкою беседою на философскую тему она не могла прогнать досадной мысли: «Ужели эти люди не только ищут альковных сплетен, но умеют заглядывать и в тайники ее души, читают ее сокровенные мысли?»

Граф Кирилл Григорьевич ловким маневром отправил гофмейстерину Великой княгини на вельботе английского посла, саму же Великую княгиню усадил на голубые подушки своего атаманского катера.

— Уф, Ваше Высочество!.. Ну и испытание!.. Томительное заседание… И как было душно!.. Все латынь!.. Ни слова по-русски — русская академия!

— Везде так, Кирилл Григорьевич, — с кротостью сказала Великая княгиня, — латынь — язык ученых. А вот нехорошо, что вы спать изволили во время заседания.

— Да разве, Ваше Высочество, то было приметно? Я со стыда сгораю. Это я речь свою обдумывал, и как-то было трудно.

— Но почему?

— Позвольте изъяснить вам это последним стишком нашего досточтимого Михаила Васильевича Ломоносова.

— Каким еще стишком? На вас не похоже стихами изъясняться.

— Стишком — «Разговор с Анакреоном».

— Eh bien[26]

.

— Вы разрешите?

Мне нет было о Трое,О Кадме мне бы петь,Да гусли мне в покоеЛюбовь велят звенеть.Я гусли со струнамиВчера переменилИ славными деламиАлкида возносил.

Да гусли поневолеЛюбовь мне петь велят,О вас, герои, боле —Прощайте — не хотят…

В голосе Кирилла Григорьевича звучали неподдельная любовь и тоска.

— Вы меня поняли, Ваше Высочество? Не легко мне было говорить льстивые и лестные слова немцам академикам, когда Ваше Высочество персонально здесь быть изволили.

Да гусли мне в покоеЛюбовь велят звенеть.

— И все-таки вы будете по своему обыкновению молчать.

— Да, Ваше Высочество, буду молчать, ибо как смею я сказать то, что так давно хороню в самой глубине своего сердца?

Катер мягко взлетает на невские волны. Шипит под носом волна, гнутся длинные распашные весла в руках у сильных гребцов. За кормою шелестит по ветру великокняжеский штандарт и полощет концом по крутящей, будто кипящей воде.

Великая княгиня молчит. Да, он любит… давно и крепко любит и потому и молчит, что очень сильно любит… А любовь, разве не сила, не то орудие, которое может в нужную минуту?..

— Послушайте, Кирилл Григорьевич, скажите мне… Что за охота была вам… помните, в то сумасшедшее лето, когда мы все жили в Раеве, у Чоглоковых, под Москвою, приезжать к нам из своего Петровского каждый день? Это было вам, должно быть, очень утомительно… И у нас была такая скука. Все те же люди и те же разговоры и шутки, мы так надоели друг другу. У вас же, в Петровском, я слышала, каждый день бывали новые люди, множество гостей, и все самого лучшего московского общества.

Гребцы навалились, давая последний разгон лодке перед причаливанием. Загребной откинулся далеко назад.

— Да гусли поневоле любовь мне петь велят, — чуть слышно сказал Разумовский. — Я был тогда влюблен.

— Что вы?.. Да в кого же могли вы быть влюблены у нас?..

С деревянным стуком гребцы выбрали весла из уключин. Матрос стал с крюком на носу. Сейчас и пристань.

— В кого?.. В вас!

Екатерина Алексеевна рассмеялась.

— Вот… Не подозревала. Ведь вы тогда уже несколько лет как были женаты и, сколько я слышала, хорошо жили с женою. Вы хорошо умеете скрывать свои чувства.