Императрицы

И опять долгие часы Великая княгиня была в одиночестве. Только шумы дворцового пира доносились до нее. Когда уже стало темнеть и надо было зажигать свечи, прибежал Великий князь. Он был ребячески счастлив, оживлен и сильно пьяный. Да, он был очень рад, безумно счастлив и доволен… Тетя исполнила его заветное желание. У него будут в Ораниенбауме наконец свои солдаты. Свое собственное войско — голштинцы!.. Он сам будет ими командовать, устраивать им парады и маневры.

— Ваше Высочество, это не лакеи!.. Не деревянные солдаты… Вы это понимаете?.. Настоящие солдаты! И я буду их муштровать по-своему… И барабан бьет там-там-там-та-там… Тррр…

Он хотел принести в спальню барабан и показать, как он будет бить в него перед голштинцами.

— Это, Ваше Высочество, не русские какие-нибудь, это голштинцы… Дисциплина и выправка!..

Он, казалось, совсем позабыл, что у его жены только что родился сын, что это его сын и что это его милая, прелестная жена, только что оправившаяся от мучений родов, лежит перед ним. Он об этом не думал…

VII

И потянулись дни выздоровления, полные оскорблений и унижений. Великая княгиня так и не видела сына. Государыня как завладела ребенком, как унесла его в свои покои, так и не приносила его к матери. И уже дошли, через милых фрейлин, конечно, петербургские «эхи», распространяемые в посланнической среде иностранцев, падких на всякую скверную для России выдумку, что будто бы подменили ребенка, что родила не Великая княгиня, но сама государыня от Разумовского… Потому-то государыня теперь и держит ребенка у себя, не отдавая его Великой княгине…

Было очень скучно в эти осенние дни. Великая княгиня хотела видеть друзей, и прежде всего Салтыкова, — их к ней не пускали. Наконец пришел граф Захар Григорьевич Чернышев и по секрету сказал, что по высочайшему повелению Салтыкова отправляют в Швецию с известием о рождении Великого князя Павла Петровича и что ему невозможно прийти к Великой княгине.

«Но этим только усугубляют неосновательность сплетни и подозрения», — подумала Великая княгиня, но ничего не сказала Чернышеву. Она улыбнулась ему, и много тихой грусти было в ее улыбке. Кирилл Григорьевич Разумовский, как только его допустили, явился с большой игрушкой — «девизом» — мохнатым зайчиком над барабаном, и Великая княгиня невольно подумала, уж не намек ли то на ее супруга?

Двадцать пятого сентября были торжественные крестины ребенка. Восприемницею от купели была означена Мария-Терезия — австро-венгерская императрица и королева. Но самым мучительным днем для Великой княгини было первое ноября, когда было назначено принесение поздравлений иностранных послов. Если и были какие-нибудь раньше надежды — ну, хотя бы просто на чудо, на то, что Великая княгиня когда-нибудь будет царствовать одна — в этот день в каждой речи, в каждом поздравительном слове эти надежды разбивались, рассеивались и уничтожались.

Все было, как всегда, когда принимали иностранцев, очень парадно и торжественно. В этот день Великая княгиня наконец увидала своего сына, виновника того, что рушились ее «воздушные замки». Ребенка поместили подле нее в золоченой колыбели, в кружевах и лентах. Он был прелестен. Великая княгиня искренно восхищалась им, но восхищение ее было не материнское, материнского чувства она к нему не испытала.

В парадном алом шлафроке из атласа, выкладенном белыми брабантскими кружевами, в широком собольем палантине, причесанная и завитая, с длинными локонами, спускающимися мимо ушей, надушенная, необыкновенно похорошевшая после родов, с бриллиантовой малой короной в волосах, Великая княгиня поместилась несколько позади колыбели в широком золоченом кресле. За нею стали ее камер-юнкеры Нарышкин и Дараган. Они должны были отвечать за Великую княгиню на приносимые поздравления.

В первом часу в покои «шествием» в сопровождении чинов двора проследовала государыня и села в кресло рядом с Великой княгиней. Церемониймейстер пошел приглашать послов и посланников «чинить» поздравления.

Первым от имени крестной матери, Ее Императорского и Королевского Величества на немецком языке говорил речь римско-императорский камергер и директориальный надворный советник граф Цинцендорф.

— Милостивейшая государыня, — напыщенно и красно говорил он. — Рождением России принца исполнили вы желания подданных ее народов и Августейшей их Самодержице подали причину к несказанной радости. Ваше Императорское Высочество взошли ныне на верх благополучия своего, в котором союзные державы одна перед другою с большим усердием соучастною себя показать стараются. Но между всеми, кои о славе и благосостоянии сей империи усердствуют, никто столь искренно и по обязательствам только сходного взаимной пользе союза, вам, Милостивейшая государыня, не предан, как Их Величества Римский император и Императрица-Королева!

Он говорил о том, что «их Величества усерднейше желают, дабы Всевышний сохранил сей первый общего благополучия залог и притом уповают, что вы, Милостивейшая государыня, умножите оное произведением на свет еще и других Августейшему сея державы престолу подпор…»