Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Не исключено, что неопределенное положение Русского музея повлияло и на его статус в общественном сознании (хотя в первую очередь именно благодаря политике, проводившейся руководством музея, он со временем стал восприниматься не как консервативное учреждение, во главе которого стояли старцы из Императорской Академии художеств, а как подлинно общественное место). Вышеупомянутый приток частных пожертвований в полной мере отвечал признанию музея обществом как «национального учреждения». А. Н. Бенуа усматривал в этой щедрости, проявляемой людьми самого разного социального происхождения, стремление нажить «капитал» в виде «духовных процентов» посредством передачи своей «семейной гордости» в национальный музей. В частности, рост пожертвований говорил о возрастании интереса к национальному искусству. Однако, как отмечал Бенуа, не следует ожидать от общества аналогичного рвения применительно к Эрмитажу: «Дело в том, что в одном случае – в музее – мы имеем дело с национальным достоянием, в другом – с личным достоянием монархов». Жертвователь, желающий пополнить самое знаменитое российское собрание европейского искусства, не мог рассчитывать на то, что его имя будет указано на табличке под картиной: это условие тоже диктовалось своеобразным статусом Эрмитажа (в силу этого обстоятельства Эрмитажу так и не достался дар от одного из потенциальных жертвователей)[814].

Разумеется, проблема юридического статуса Эрмитажа (как и судьба всех картин из царских дворцов, числившихся в реестре Эрмитажа) имела и иные аспекты, помимо художественного и общественного. В ноябре 1905 года, в разгар революции, Министерство двора обратилось к руководству Эрмитажа с «конфиденциальным» вопросом: все ли предметы, хранящиеся в музее, должны считаться собственностью Эрмитажа или среди них есть вещи, принадлежащие лично императору?[815] Главный хранитель музея Андрей Сомов (отец знаменитого художника и члена группы «Мир искусства» К. А. Сомова) ответил, «что картины и прочия сокровища Эрмитажа всегда, со времен Имп. Екатерины II составляли, наравне с украшающими императорские дворцы [картинами], собственность царствующих императоров, лишь выделенную из их художественного имущества в особый музей»[816]

. Мы не знаем, почему был сделан этот запрос (возможно, в связи с принятием новых Основных законов Российской империи требовалось уточнение в «Учреждение об императорской фамилии»), но один тот факт, что в правительстве ставился такой вопрос, свидетельствует о растущем внимании к статусу художественных сокровищ. С учетом того, что революция серьезно поколебала политические позиции монархии, не исключено, что этот запрос был сделан с оглядкой на участь королевского достояния в Европе.

Эта тема снова сделалась актуальной в 1909 году, когда во главе Эрмитажа встал Д. И. Толстой, который уже исполнял обязанности директора Русского музея[817]. Ревизия фондов Эрмитажа, стартовавшая в 1908 году, выявила в них хаос и беспорядок, а также, что самое важное, невозможность определить, какие вещи принадлежат лично царю, а какие куплены за счет бюджета дворцов и музея

[818]. По мнению Толстого, было необходимо отделить активы правящей династии от собрания, которое составляло «национальное, народное достояние», и выяснить юридический статус всех до единой вещей в коллекции[819]

. В обоснование своих слов Толстой напомнил, что вопрос о собственности коллекций музея неоднократно поднимался в русской печати. Еще не забылась революция 1905–1907 годов, напоминавшая об участи королевских художественных собраний в Европе. В этом контексте статья из «Биржевых ведомостей», приложенная к записке Толстого, воспринималась как предупреждение: бельгийский парламент направил запрос королю Леопольду по поводу продажи кое-каких предметов из дворцов, представлявших собой patrimoine national. Король, как объяснялось в статье, имел право лишь пользоваться этими вещами при исполнении своих обязанностей и ради поддержания престижа и блеска своего двора[820]. Понятно, что российский конституционный строй мало походил на бельгийский, однако ссылки на «собственность нации» имели широкое хождение и в России.