Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Всплеск интереса к образу жизни русских помещиков был новым явлением: прежде землевладельцев заставляли отвечать на рассылаемые правительством опросники о продуктивности их имений и цене на их землю, но вплоть до зарождения массового движения за охрану памятников в начале XX века никто не интересовался дворянскими домами и их содержимым. Тем не менее именно частная жизнь, проходившая в дворянских усадьбах, привлекала к себе пристальное внимание со стороны архитекторов и археологов. Комитет по подготовке 15‐го археологического съезда, проходившего в Новгороде, разослал помещикам Новгородской губернии опросник с просьбой сообщить о «вещественных памятниках старины». Что более существенно, комитет желал выяснить, «какие дворянские роды остались еще жить и хозяйничать в своих дворянских гнездах». Иными словами, археологов интересовали не одни только древности. В самих наследственных владельцах усадеб видели носителей исторической памяти, прилагавшихся к памятникам. Этих коренных обитателей и владельцев усадеб, которые оказались самыми лучшими хранителями материальных следов старой жизни, было совсем немного: большинство имений много раз переходило из рук в руки. Как писал составитель этого обзора И. В. Аничков, вместе с вырождением «не только отдельных семей, но и целых родов» исчезли и «вещественные памятники старины», погибая от пожаров «или от отсутствия любви к ней владельцев»[863]

.

Сельские усадьбы русской знати погибали, их городские резиденции превращались в вульгарные доходные дома – такую антиутопическую картину упадка рисовали ведущие художественные журналы. Рупор петербургского Общества защиты и сохранения в России памятников искусства и старины, журнал «Старые годы», был не в состоянии скрыть своей антисобственнической позиции, особенно в периодически публиковавшихся на его страницах «хрониках вандализма». По мнению искусствоведа И. Э. Грабаря, вандализм, даже по отношению к частной собственности, подлежит наказанию. «Меня могут тысячу раз называть вандалом и если я на этот счет не слишком щепетилен, то могут мое имя каждый день пускать в газетах с прибавлением всех перечисленных словечек и даже худших, – сетовал Грабарь якобы от лица богатого коллекционера. – И все же я вправе зло надсмеяться над всеми и мой Растреллиевский дом на Невском перестроить в шестиэтажный отель самой пошлой архитектуры». «Всякому ясно, что если у меня есть Рембрандт, за которого я уплатил на аукционе сто тысяч из лично моих денег, то я волен делать с ним что мне угодно. Если бы мне даже вздумалось его изрезать, то никто мне в этом отношении помешать не в силах», – продолжал он. В данном случае Грабарь имел в виду безумного князя Гагарина, который делал из картин голландских мастеров табакерки и закрыл побелкой оригинальные настенные росписи у себя во дворце. «Спасение здесь одно: закон о принудительном отчуждении в государственную собственность произведений искусства, имеющих исключительную художественную ценность и подверженных риску погибнуть», – резюмировал Грабарь[864]

.

Предложение Грабаря заключало в себе поразительный парадокс: участники движения за охрану памятников оплакивали упадок аристократической России – России старых Голицыных, Шереметевых или Завадовских и Зубовых, – иными словами, России Екатерины II и времен расцвета дворянства, опиравшегося главным образом на свободу собственности (то есть свободу владеть крепостными и не служить государству), которую Грабарь с его антисобственническим настроем так рьяно рвался уничтожить. Размышления Грабаря подводили к идее о том, что если XVIII век был веком дворянства, то наступающий век должен был стать веком государства – а может быть, веком экспертов, этих новых аристократов знаний, имевших понятие о том, как обходиться с ценными памятниками, и готовых от имени государства взять в свои руки контроль над судьбой художественных активов.

Идея экспроприации, выразителем которой являлся Грабарь, была нереализуемой как минимум из‐за двух обстоятельств. Во-первых, существовала проблема полномочий. Кто должен был решать, на какие картины из частных собраний и на какие усадебные дома распространяются ограничительные меры? Поскольку среди экспертов не было единодушия даже в вопросе о том, что является признаком памятника – его возраст или его историческое либо художественное значение, – ответственность за ограничение чужих прав собственности легла бы на сообщество археологов, художников и архитекторов. Однако этот круг «экспертов» был очень малочисленным и вдобавок расколотым на множество соперничающих фракций. Археологи из Петербурга не ладили с археологами из Москвы; у кружка, сложившегося при журнале «Старые годы», тоже были соперники («Аполлон»), не говоря уже о бунтарском «Мире искусства». Каждая из этих группировок придерживалась собственных идеалов красоты и совершенства, которые могли в основном совпадать друг с другом, но в то же время имели множество различий.