Империя в поисках общего блага. Собственность в дореволюционной России

Скудость чтения могла трактоваться как аргумент и за сохранение авторского права (русские писатели не могли рассчитывать на крупную аудиторию), и против него (для своего развития отсталая культура чтения нуждалась в дополнительном импульсе). Вообще же участники борьбы с неграмотностью призывали к упразднению авторского права или к сокращению срока его действия[1023]

. Так или иначе, просвещение народа и грамотность стали восприниматься как общественное благо, не менее важное, чем строительство железных дорог или охрана лесов. К. А. Рихтер, выступая в 1875 году на съезде юристов, заявил, что государство должно признавать свободу интеллектуального творчества и вознаграждать авторов за их труды. Он ссылался на отмену крепостного права как на пример вмешательства государства в имущественные отношения (мы снова сталкиваемся здесь с этой параллелью), упомянув и об отчуждении земель для строительства железных дорог. Он и в данном случае ожидал, что государство вмешается и возьмет на себя предоставление общественных благ. Плоды интеллектуальной деятельности в большей степени, чем плоды физического труда, подходили под определение общественного блага: кусок хлеба будет съеден, в то время как книга или идея станет «достоянием массы людей»[1024]

. Рихтер, придерживаясь той же позиции, что и Герман в 1828 году, полагал, что рыночные механизмы в сфере просвещения неэффективны: школьник предпочтет роман учебнику, юный музыкант предпочтет вальсы Иоганна Штрауса упражнениям в контрапункте. Публика нуждается в руководстве, и наилучший способ обеспечить такое руководство – национализация интеллектуальной собственности. Коллеги Рихтера не поддержали его призывов: идея тотальной национализации оставалась маргинальной.

ЛЕВ ТОЛСТОЙ: МОЖНО ЛИ ОБЪЯВИТЬ НАСЛЕДНИКОМ ПУБЛИКУ?

Может быть, призывы к просвещению общества и обладали привлекательностью в глазах политиков-популистов, но только не писателей. Случаи добровольного отказа от авторских прав были редкостью[1025]

и по большей части оставались неизвестными, за серьезным исключением в лице Льва Толстого[1026]. Толстой считал частное землевладение грехом; в том же духе он отказывал и писателям в праве получать деньги за то, что они «говорят правду». Семантическая параллель между землей и литературными произведениями проводилась сплошь и рядом; и то и другое рассматривалось как самая неестественная форма собственности, и потому отказы Толстого от прав и на свое имение, и на литературный доход находились в тесной связи друг с другом и произошли почти одновременно[1027]. Тем не менее не исключено, что свою роль в формировании отношения Толстого к литературным «поместьям» сыграли также дебаты об авторском праве в России и критика приватизации культурного наследия.