Империя вампиров

Аббат и угодники остались вместе с Золотым войском охранять перевал. Несметный легион не был побежден, и все знали, что мертвяки еще вылезут из стылого кургана, который мы им насыпали. Но, как гласит история, в тот год Фабьен Восс больше в Нордлунд попасть не пытался. Он отступил в Тальгост.

В конце концов, у него в распоряжении была вечность.

Победа меня не утешила. Я знал: нежить врет напропалую, но захотел поехать в Лорсон и во всем убедиться. Мы останавливались и давали роздых коням; я сам почти не ел и не спал, меня воротило от мысли о том, что могло ждать нас по прибытии: о семье, о доме… Однако сильнее всего терзала мысль о собственной вине. Лаура выдернула образ деревни у меня из головы еще в Косте. Это я привел ее в дом.

Габриэль опустил взгляд на раскрытые ладони и очень тяжело вздохнул.

– Когда мы прибыли, развалины уже перестали дымиться. Запах стоял до небес, а из горла у меня рвались, царапая глотку, рыдания. Я спрыгнул с коня на свежий снег и, глотая удушливый пепел, витавший в воздухе, заорал в пустоту:

– Мама? Селин!

Ответили только жирные вороны, смотревшие на меня голодными черными глазами. Трупы остались лежать там, где их бросила Лаура: она свалила их в огромную кучу, как сломанных кукол, на площади. У меня сердце сковало льдом от ужаса, когда я разглядел знакомые лица. Люк и Масси, мои друзья детства. Моя милая Ильза – она лежала, будто сделанная из тряпья и палок. По снегу, точно розовые лепестки, были разбросаны тела маленьких детей.

– Господи Всемогущий, – тихо произнес Аарон, осеняя себя колесным знамением.

Взгляд Батиста был полон скорби. За спиной у кузнеца я сквозь слезы увидел часовню: почерневшие стены устояли, а вот крыша ввалилась. Я сразу же понял, что тут произошло: богобоязненный народ Лорсона спасся на священной земле и заперся по домам, куда холоднокровка без приглашения войти бы не сумела. И Призрак в Красном подожгла кровли, оставив людям простой выбор: бежать из пламени прямиком в ее раскрытые объятия или сгореть.

Я двинулся между рядов обугленных скамей по дому Самого Бога, осматривая мертвых. Разум отказывался представлять, какими были их последние минуты жизни. Тела превратились в пепел, и я узнал лишь немногих, а в самом сердце церкви у останков алтаря нашел скрюченный труп. Этот человек обгорел почти до неузнаваемости. Священник.

– Добрый отец Луи, – пробормотал Жан-Франсуа.

– Oui.

– А ведь ты молился о том, чтобы он сдох в мучениях, шевалье.

Габриэль поднял серые, как сталь, глаза.

– Oui.

– А твоя семья?

Габриэль выдохнул и еще долго не вдыхал. В этот момент он как будто усох, а широкие плечи ссутулились под гнетом лет и потерь.

– Я присмотрелся к останкам отца Луи на священной земле, которая его не спасла, а когда увидел, что к груди он, закрывая собой, прижимал еще одно тело, у меня оборвалось сердце. Труп обуглился, как головня, обтянутая черной кожей, но я догадался, что это девочка. Служка.

– Нет, – прошептал я. – Нет, нет…

Моя сестренка, моя маленькая чертовка. Моя Селин. Волосы превратились в черную солому и прах, а пальцы напоминали сгоревшие хворостинки. Я опустился на колени и закричал так громко, что сорвал голос. Коснулся ее щеки, и та хлопьями разлетелась по ветру. Тогда мне вспомнилось, что я так и не ответил на ее письма.

И уже никогда не отвечу.

Я шел как на эшафот. Люди, что приехали со мной, казались призраками. Помню, кто-то пытался заступить мне путь, а я отпихивал их в сторону и яростно ругался. Спотыкаясь, прошел через пожарище по пеплу и снегу, пока не увидел его, дом моего отчима.

Они лежали во дворе. Да и где еще им было лежать? Едва увидев, как загорелась церковь, в которой была моя сестренка, они уже не могли отсиживаться за запертой дверью. Рядом с отцом на земле валялся его старый армейский меч. Когда я был мальчишкой, отчим казался мне великаном, в тени которого я терялся. Он был не лучшим человеком и не лучшим родителем, но оставался моим близким, и видеть его на земле, сломанного и обескровленного, всего в нескольких шагах от кузницы, которой он посвятил жизнь…

Впрочем, это было ничто. Ничто, по сравнению с увиденным потом. Если вид тела сестренки опустошил меня, то при виде мама я будто треснул, как стекло. Она тянула руку к церкви, глаза ее застыли, а лицо выражало не страх, не боль и не страдания. Это был гнев. Гнев львицы, которой она была и которая стремилась вернуться к горящему детенышу.

В день, когда вернулась Амели, я познал ярость, холоднокровка. Я познал ненависть, но тогда она будто омыла меня и насытила, как святая вода. Точно огонь, ниспосланный небом. И скажу тебе по совести, холоднокровка, в тот день мальчик во мне умер. Будто сгорел с сестренкой в церкви. Меня разрушили. Убили.

Меня, последнего сына Лорсона.

Пока солдаты собирали тела и складывали их на костер, Серорук сидел со мной. Я следил, как пламя пожирает темные локоны на голове моей мама, руки моего отчима, как дым и искры устремляются ввысь, к небу мертвого дня, а Серорук похлопал меня по плечу – неловко, точно отец поневоле.