Но эти Кроненыши так хотят подражать тому, который уселся на олимпийский престол… Климену Криводушному. Изворотливому и бьющему исподтишка, которого еще считают мудрым. Посейдон попытается решить дело миром. Попытается — договориться с великой Нюктой, матерью своего пленника.
Я могу рассказать тебе, как это будет, мир. Вот летит колесница царька — и над ней выписывают зигзаги бешено вопящие Керы: «Лови! Хватай! Держи-и-и-и-и!!!» За колесницей распластались в воздухе — несутся стигийские твари. Взмыленные лошади храпят, косятся глазами, и лицо возницы кажется слишком белым и слишком юным… И вот он оставляет колесницу, предавая лошадей. Прыгает в тайный проход между скал, стараясь не слушать жалобного ржания. И — щемится в незаметную дверь мимо стражи, выставленной бунтовщиками, и входит, будто вор, силясь сохранять царственную осанку… куда?
Туда, где холодной, шипящей гадиной скользит по древним плитам прохладное покрывало. Туда, откуда на него смотрят ласковые глаза предвечной Ночи — глазами Ананки-судьбы.
— Хайре, о великий, хайре! Великая честь — принимать в моем скромном жилище Владыку подземного мира. Что же привело тебя ко мне?
Недовладыка моргает непонимающе. Чего? — моргает. Какая честь? — моргает. Разве не должна быть Великая Нюкта разгневана из-за непутевого сынка? То есть, если это не она стоит за бунтом — а кто тогда?!
— Хайре, о мудрая! Я пришел просить тебя не гневаться из-за участи твоего сына, — губы у Кронидика кривятся: ему не нравится просить, — Рассуди же, о великая: он оскорбил мою сестру… был дерзок со мной. Что оставалось мне делать, как не покарать его?
— И ты покарал? — усмешка в голосе Нюкты — тонкая, как аромат ночной прохлады перед закатом.
И недовладыка как-то сразу становится нашкодившим юнцом. Вон, носом шмыгает, потупился.
— Он… в подземельях моего дворца, о мудрая. Я пока еще не выбрал для него кару.
— Напрасно, — ночным соловьем летит в воздух смешок. — Убийца долго напрашивался…
Отпрыск Крона совсем извелся. Прислушивается к рокоту воинства подземного мира за стенами дворца. Щурится недоуменно на безмятежное лицо жены Эреба.
— Ты, значит, не разгневана? Я ж… ну, дары прислать могу… если вдруг ты… за сына-то…
— Дары — за сына? — Нюкта смеется громче. — Нет, не нужно. Ах, понимаю: тебя волнует мир, он что-то расшумелся, да, о великий? С ним это бывает: наш мир не любит царей. Пленение Таната для него — лишь предлог. Припоминаю, что и против моего супруга местные жильцы устраивали бунты — а вот как он с ними сладил… наверное, он мог бы тебе рассказать сам. Ты хочешь этого, о великий?
На губах выступает тень усмешки — как слабый изгиб клинка. Кроненыш не знает, что против Эреба местные жильцы не бунтовали никогда.
Не могли.
Каждый раз, как из дворца Первомрака являлась очередная марионетка — воля Эреба удушающей петлей ложилась поперек горла каждому жильцу подземелий. Все попытки оспорить власть и вернуть миру волю захлебывались тут же — и мир отползал в сторону, жильцы разбегались по домам и отлеживались в норах, ожидая — когда оболочка не вынесет мощи Первомрака, когда тот заснет опять и мир снова станет собой…
Перса отравила Геката — этим ускорив освобождение.
Но откуда об этом знать Простофиле.
Глазами засверкал, закивал радостно: то, что нужно! Великая честь — встретиться с самим Первомраком, который еще не к каждому снисходит. Ну, а уж узнать тайны — как управляться с проклятым миром — это…
Мир перестал грохотать там, вовне. Тявкнул отрывисто и удивленно, как щенок, которому причинили боль.
Да, великая честь. Стать сосудом для безразмерной мощи Первомрака. Его руками, ногами, губами. Пальцами, держащими вольный мир за ошейник.
Интересно бы знать — он хотя бы предложил Кроненышу союз, прежде чем заполнить его собой?
Впрочем, нет. Это как раз неинтересно.
Смерть вообще нелюбопытна по своей природе. Не задает слишком много вопросов — потому что на слишком многие является ответом.
Как — неважно. Важно — что недоцарек и недовладыка, средний сын Крона все-таки вошел в чертоги Эреба.
Вошел. И вышел.
Что ты там скулишь, мир? Все глуше и глуше, будто горло передавили? Я не буду ничего рассказывать тебе больше: ты же видишь это сам…
Как стонут и корчатся те бунтовщики, которые не сразу поняли — что вышло из дверей дворца Великой Нюкты.
Как в поклонах расстилаются под ноги новому царю Керы, опасливо жмутся Эринии, поджимают хвосты стигийские жители… как покорно они выполняют выброшенный в воздух сквозь зубы приказ: закрыть выходы.
Или входы?
Выходы. Чтобы никто не успел предупредить об участи Посейдона державного брата. Чтобы единственный опасный противник — Кронид Криводушный, истинный наследник своего отца — не явился сюда оспорить власть Эреба и навести свои порядки.
Только вот ты опоздал, отец: Кронида давно уже предупредили… предупредила.
Предупредил.
Что теперь будешь делать с предавшим тебя сыном?
— И что мне с тобой делать? — устало спросил Владыка подземного мира, делая шаг.
В подземелье. В родной, эребский мрак.
Лаская жирную, гладкую темноту пальцами.