Иная судьба

И древняя, хитрая улыбка щерилась на прощание будто бы в наслаждении, и раскалялась рукоять, обжигая пальцы: Серп плавился от счастья, от осознания выполненного сполна предназначения…

От того, что иногда можно убить, не нанося удара.

Серп истаивал и уходил — туда, в небеса, где трещала и ломалась ось мира, и глубокие раны — будто от ударов искривленным лезвием — появлялись на древнем, сплошь исписанном свитке, и выл на одной ноте неузнаваемый от ужаса голос: «Что ты сделал, Кронид, что ты сделал?!»

Серп вел меня за собой — невольно, стремясь доделать то, что мы с ним начали, и я видел — как узловатые, морщинистые пальцы вцепляются в края свитка — а свиток прорастает под прикосновениями плесенью, зеленой, пушистой. Плесень разрастается от сквозного разреза — на месте строк, которые теперь и не разобрать.

Я знаю эти строки.

В них — Флегры и последняя схватка. Сцепились двое — черноглазые, остроскулые… любимчики. Кто там из них щит? Кто — копье над миром? А кто — меч? Перемешалось, не разберешь. Да и бой теперь уже не видится, строки теряются, расплываются: вот выпрямляется юный Гигант, хохочет — и нетерпеливым гадючьим жалом трепещут лезвия двузубца, наводясь ему в лицо, и летит в пыль незадачливый Владыка, а юнец с глазами аэда протягивает руку — берет то, что его по праву, величественно выпрямляется — прежде, чем нанести последний удар… Или там не так? Вот Владыка мановением руки отшвыривает мир — и поднимает из черного пепла свой меч, и несется к смертности, будто заигравшийся мальчуган — домой. Гигант хрипит «Преклоняюсь» — и клинок проводит по его горлу, будто стилосом, последнюю черту. Или там еще что-то? Вариантов сотни, тысячи, бесконечность отражений становится причудливой мозаикой… и во всех вариантах — Ананка.

И в каждом кто-то гибнет. Алкионей ли? Аид ли Невидимка? Владыка мира подземного? Неважно — кто-то гибнет, потому что в каждой битве покоренный ложится под ноги победителю, потому что иначе не могло быть написано, это такие правильные строки…

Были правильные строки.

Теперь вот рассечены глубоким порезом: рука, видно, у какого-то мечника дрогнула, промахнулся невзначай! Порез по краям истекает черной кровью, будто свиток живой — и из крови поднимается зловещая, зеленая пушистая поросль, ползёт все дальше, жадно выглядывает из других строк — куски свитка перекидываются во влажную, проплесневевшую ткань, ткань истлевает и рвется, а морщинистые дрожащие пальцы все пытаются что-то сдержать, скрепить, собрать…

— Нет… нет… что ты сделал, Кронид, что сделал?!

Придушенный вопль — и влажная, душащая, расползающаяся повсюду плесень — на свитке, на сияющей оси мира, на морщинистых, дрожащих руках.

Ничего, — говорю я той, которая сейчас страшно кричит, извиваясь, на плитах своего небесного дома. Кричит так, что заглушает звуки битвы… да и сама битва стихла — устрашилась, и Алкионей сжался — грудь под моим коленом не движется, в ужасе всматривается в меня, вслушивается в жуткий, неистовый треск оси Судьбы там, на небе.

Но я стою рядом с ней — невидимка. Не уходя с Флегр. Пришел случайным гостем за своим клинком — вот и получилось, что вижу ее — безобразную, дряхлую, перепуганную старуху, скинувшую все маски. Слышу хриплые вопли «Что ты сделал, что сделал?!»

— Я не сделал ничего. Не выполнил предназначения — потому что у меня нет предназначения. Не ударил как смертный: я перестал быть смертным. Как бог тоже не ударил. Однажды я нарушил клятву и перестал быть богом.

— Кто ты тогда?! — завывает она, и скалится, и отползает, и дико шарит глазами по всем углам — только вот увидеть меня не может…

Хоть я и смотрю ей прямо в лицо.

— Фатум. Твой рок. Твоя Ананка.

Сухой, задушенный вопль. Ты думала, ее у тебя нет, не так ли? Думала — что никто не станет за твоим плечом, не прошепчет оттуда, не занесет ни строчки в твой собственный список?

Радуйся, судьба моя. Ты ошиблась.

Радуйся, отец мой Крон. Теперь я знаю, чего ты пытался достичь.

Может быть, ты догадался об этом. Что Ананкой Ананки станет тот, кто выведет в своем свитке то, что никогда не было написано в свитке Судьбы. Что он получит возможность… выбирать, понимаю я теперь. Ударить — и ввергнуть мир в чистый Хаос (рукоять меча ласково трется об ладонь — подначивает: давай, и все закончится правильно!). Ударить — и стать победителем, подтолкнуть веретено самому, написать новый свиток, стать не Ананкой, но Роком — этого ли ты хотел, отец?

— Бей же, — шипела, извиваясь, проклятая тварь на плитах. Глядя с куда большей ненавистью, чем до того — Алкионей. В глазах у твари жила бурая, равнодушная плесень, имя которой — неизбежность, корка за коркой, веками наросла.

Из-под корки проглядывал страх, а над ней горела ненависть и насмешка — давай же, ударь!