Иная судьба

Ифит вскинул брови — но удивление не пришло. Гера, дочь Крона. Жена Климена Отшельника, Климена Мудрого, Справедливого и Милосердного. Эгидодержца. Криводушного.

Мать говорила — смотреть нужно на важное…

— Да, — сказал он и тихо засмеялся. — Она его не любит. Я видел — она не любит его.

Тот, на золотом троне, представился неудачником. Мелкой сошкой, неспособной завоевать сердце собственной жены. Ничтожеством, которое не может никого сделать счастливым.

Бессильная, скудная помеха.

— Она носит в себе войну, — пробормотал Провидящий, глядя туда, где стояла Зигия. Полными прозрения глазами.

— Мне все равно, — легко отозвался Ифит. Засмеялся, почувствовав себя легким, будто ночная рыба, выпрыгивающая из воды. — Кто она, кто он. Особенно — кто он. Я всё равно буду петь для нее, учитель.

Наверное, Провидящий хотел спорить. Но взглянул в глаза Ифиту — в бездонь, искрящуюся веселым смехом — и только безнадежно махнул рукой еще раз.

Гинаика в ответ рассмеялась струнами.

* * *

«Не придет, — шептало море. — Не придет, безумец. Она супруга Эгидодержца. Климена Милосердного, который настолько милосерден, что его все боятся. Не придет, не жди».

Ифит улыбался морю. И пел. Так, будто златоволосая Зигия могла его услышать. Пел о солнечных лагунах и нереидах, катающихся на волнах, и о ночах, высеребренных луной, и о тягучих криках чаек на рассвете.

«Кто ты, а кто он? — кричали чайки. — Ты вздумал украсть жену у Владыки? А когда он явится за ней — что будешь делать?»

Ифит пожимал плечами, улыбался. Пел о стрелах, летящих без промаха — взглядах красавиц. О жарких ночах на берегу, когда нереиды водят хороводы. О гибких телах, сплетающихся в диковинный узор страсти.

Нереиды заслушивались песнями, мать не спрашивала — почему он приходит на тот самый берег и для кого поет.

Прометей исчез на краю света, и никто не смог отыскать — какой герой пошел против воли Климена Справедливого? Какой опасный бунтовщик нарушил порядок?

Наверное, почему-то и не особенно искали. У того, на золотом троне, были свои заботы: над ним грянул долгожданный рок, ударило пророчество: «Тебя свергнет сын». И родился бог войны — неуступчивый, строптивый, со сквернейшим характером, как уверяли нереиды.

Ифит пожимал плечами и пел о штормах, когда волны в самоубийственной ярости бросаются на скалы, расшибаются в пыль, в клочки, в мелкие брызги. О том, что любые штормы стихают — и блики солнца ярче играют на угомонившихся волнах.

Он не считал песен, не считал дней.

Не считал лет.

Не желал считать — сколько раз море, ветер, небо — все кричало ему насмешливо: «Одумайся, она не придет!»

Гинаика говорила другое.

Она пришла, когда последний луч летнего солнца пролился на берег, подмигнул и пропал. В одеждах лесной нимфы-охотницы шагнула на песок. Сжимая лук — будто в нем хотела найти ободрение.

Прошла по песку и села рядом. Сказала так, будто не прошло двадцати лет со дня их встречи.

— У тебя ядовитые песни, мальчик. Они словно занозы — вцепятся, и не вынешь, и слышишь их в снах. Можешь считать — они победили, и я пришла.

— Хочешь — разобью кифару? Петь можно и без слов, о Зигия. В таких песнях бывает еще больше смыслов.

Колесница Селены-Луны неспешно взбиралась в небо. Лошади сыто поглядывали по сторонам: ничего интересного. Музыкант и нимфа сидят на песке.

Звездами выбрались полюбоваться.

— Провидящий сказал тебе, кто я?

— Да. Сказать, что я ему на это ответил?

Она молчала, и в молчании была ответная песня — за все двадцать лет. О том, как хочется рвануться и стать птицей, летящей на берег моря, о том, как трудно беречь чужие очаги, когда в твоем собственном горит холодное, хоть и чистое пламя долга, только долга… О сыне, отмеченном страшным клеймом пророчества, о муже, который смирился с Судьбой — или только сказал, что смирился? О проходящих словно в сражениях годах, и о том, как она приходила, крадучись, на берег — двадцать лет, чтобы послушать песни… Сегодня вот пришла не крадучись — потому что даже скалы устают.

— Спой для меня, морской, — попросила шепотом, склоняя ему голову на плечо.

Луна вплетала серебро в ее золотистые волосы. Путала лучи в его черных кудрях.

— О чем мне спеть для тебя, прекрасная? — спросил он, вбирая глазами ее образ.

И разобрал почти неслышно.

— О скалах в объятиях у моря.

Море вздыхало, вторило предвечной песне — для двоих.

СКАЗАНИЕ 5. ОБ ОТРАВЛЕННЫХ СТРЕЛАХ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЯ

Персефона, зерном загубленная!

Губ упорствующий багрец,

И ресницы твои — зазубринами,

И звезды золотой зубец…

М. Цветаева

Нет, это не я. Не Аид Громовержец, Владыка Олимпа. Не Эгидодержец, Гостеприимец, Щедрый Дарами, Справедливый и Мудрый. Не хозяин Золотого Века, у которого всё началось правильно.