Infernum. Последняя заря

— Когда ваши близкие болеют и мучаются от этой болезни, когда они уже готовы отдать душу и отправиться к праотцам, вы не отпускаете их, вы оттягиваете этот момент всевозможными способами. Сами себя обманываете, что стараетесь, мучаетесь ради другого человека, но на самом деле вы это делаете для себя. Вы настолько ослеплены гордыней, что возомнили, будто лучше знаете, что нужно другому человеку! Он готов умереть, а вы — нет, потому что как же вы будете без него. Что вы будете делать, если он покинет вас? И когда он вас покинет, вы будете плакать и скорбеть не по тому, что жизнь человека прервалась, а по тому, как ваша жизнь изменится, по тому, что вы остались одни, по тому, что вам теперь придется учиться жить заново и выходить из привычного течения жизни. Поэтому я и говорю, что нет милосердия… Вы ропщете на небеса и восклицаете: «За что мне это?». Вам? Почему вы решили, что являетесь центром огромной вселенной и все вертится вокруг вас? Даже жизнь другого человека вы присвоили себе. Хоть кто-то вопросил: Почему жизнь этого смертного прервалась? За что — а лучше «для чего» — ему предначертан такой исход. Нет, вы думаете только о себе!

— Ты не прав, если бы мы думали только о себе, то нам абсолютно было бы безразлично на судьбы других, нас бы не затронула смерть другого человека. А скорбим мы так, потому что нераздельны с близкими нам людьми. Мы живем одной жизнью, общей, поэтому когда кто-то умирает, нами это воспринимается как потеря важной части самих себя. Если у тебя вырвут сердце, ты будешь плакать о том, что сердце больше не сможет биться и сгниет где-то, или сожрет ее зверь какой, или о том, что ты остался без сердца и умрешь?

— У меня и так нет сердца.

— Вот поэтому ты и не понимаешь, что такое скорбь!

— Хорошо, не будем спорить, не стоило мне начинать. Давай просто присядем тут. Ты можешь поделиться со мной своими переживаниями, если не хочешь говорить им, я постараюсь быть хорошим слушателем.

— Я не знаю, что говорить. Все так смешалось, я сама не понимаю, что произошло в моей жизни и в какой момент все пошло не так.

— Начни с чего-нибудь, неважно, любой конец может распутать клубок.

— Да, наверное ты прав, — выдохнула Ида.

— Пойдем, я кое-что тебе покажу.

Никто в деревне никогда не забредал в этот тихий, скрытый от всех уголок, но такой красивый. За храмом тропинка уходила в сторону горы, на одном из уступов которой раскинулась небольшая роща. Со стороны деревни зелень была скрыта каменистой породой, но пройдя по роще можно было выйти на клочок земли, с которого открывался вид на бурлящую реку. Луйс любил встречать там рассвет или наблюдать закат. Про тропинку, уводящую вниз к границе, он умолчал.

— Спорим, ты не знала об этом месте? — спросил он, когда они добрались до рощи.

— Мы с Ишасом облазили всю деревню. Нам так казалось, но здесь никогда не были, — Ида завороженно оглядывала раскрывшиеся перед ней виды. А потом закрыла глаза и глубоко вдохнула.

— Я люблю здесь встречать рассветы и провожать закаты, очень красиво переливается река и отражается на листьях деревьев, особенно после дождя. Присядь, подождем.

Ида присела и долго следила за уходящим солнцем, ловила блики в реке и ненадолго смогла забыть о терзающих душу мыслях. Она поймала тишину в душе. Какой-то покой, который не смогла сегодня найти даже в храме. Спустя какое-то время она нарушила тишину:

— Отец был мне… я… в общем, оказалось, что меня удочерили, — после этих слов она посмотрела на Луйса, в ожидании его реакции, но он молчал, лишь глаза выражали понимание и участие. Не было жалости, не было показной попытки поддержать, лишь тихое, молчаливое требование продолжать.

— И я не успела сказать ему, — она замолчала, боясь снова разрыдаться. С одной стороны, она ощутила какое-то облегчение, признавшись в своей скорби, озвучив чувство вины, но с другой, все еще продолжала сомневаться, правильно ли поступает, раскрывая сердце ему. Словно что-то ее удерживало.

— Я уверен, он знал и без этого. Нет твоей вины в случившемся. — Луйс отвел взгляд.

— Ты не знаешь! — прервала его Ида так резко, что голос сорвался. Она всхлипнула и продолжила уже тише: — Ты ничего не знаешь, в произошедшем виновата только я.

Ида рассказала ему про письма, про слухи о пророчестве и все, что знала о родителях. Она рассказала ему о снах, обо всем, что чувствовала. Он пытался сохранять беспристрастный вид, не выдав себя ничем. Хотя она так была убеждена в своей вине, что не заметила бы ничего. Она считала, что и зараватские солдаты, и азкаретские приходили за ней, и вместо них придут другие. Она не останется в деревне. Она не позволит погибнуть еще кому-то. Только не из-за нее.

— Я должна ехать в столицу.

— С ума сошла, — не выдержав, воскликнул Луйс, но уже мягче добавил, — тебя отец всю жизнь прятал, чтобы ты собственноручно привела себя на заклание? Это безрассудно! Тем более, если ты считаешь, что солдаты приходили не только с проверкой, а за тобой. Значит, о тебе знают, ты не успеешь войти в город, как окажешься у них.