Инкарнационный реализм Достоевского. В поисках Христа в Карамазовых

— Если не может решиться в положительную, то никогда не решится и в отрицательную, сами знаете это свойство вашего сердца; и в этом вся мука его. Но благодарите творца, что дал вам сердце высшее, способное такою мукой мучиться, «горняя мудрствовати и горних искати, наше бо жительство на небесех есть». Дай вам Бог, чтобы решение сердца вашего постигло вас еще на земле, и да благословит Бог пути ваши!

Старец поднял руку и хотел было с места перекрестить Ивана Федоровича. Но тот вдруг встал со стула, подошел к нему, принял его благословение и, поцеловав его руку, вернулся молча на свое место. Вид его был тверд и серьезен. Поступок этот, да и весь предыдущий, неожиданный от Ивана Федоровича, разговор со старцем как-то всех поразили своею загадочностью и даже какою-то торжественностью, так что все на минуту было примолкли, а в лице Алеши выразился почти испуг [Достоевский 1972–1990, 14: 65–66].

Исповедальный диалог Ивана и Зосимы позволяет Ивану вновь «возлюбить себя». Хотя он будет метаться между верой и неверием, его походка здесь не будет раскачивающейся, а левое плечо не задерется выше правого [Достоевский 1972–1990, 14: 241]. Он говорит без «недомолвок свысока». Он с твердым видом безмолвно, смиренно и решительно подходит к Зосиме, получает его благословение и целует руку святому человеку. Да, мгновение озарения проходит. Реализм признает, что такое случается всегда и что глупо умышленно пытаться продлить такие мгновения. Федор смазывает торжественность момента, снова переходя к шутовству. И Иван обращает на это внимание: его молчаливая поездка домой с отцом полна холода и предчувствия. Однако если благословение Ивана Зосимой и не вызывает апокалиптических преобразований, его последствия вряд ли можно назвать эфемерными. Семя посеяно, и плоды видны в последующих диалогах Ивана с Алешей и в последней сцене романа с его участием — его сбивчивой публичной исповеди[169]

.

Когда Федор вновь начинает юродствовать, внимание отца Зосимы переключается на конфликт старика с его старшим сыном. Он «пристально приглядывался, как бы желая что-то еще понять, как бы еще не уяснив себе чего-то» [Достоевский 1972–1990, 14: 68]. Как он на следующий день объясняет Алеше, Зосима разглядел в Мите звериную ярость, которая станет причиной страданий:

Показалось мне вчера нечто страшное… словно всю судьбу его выразил вчера его взгляд. Был такой у него один взгляд… так что ужаснулся я в сердце моем мгновенно тому, что уготовляет этот человек для себя. Раз или два в жизни видел я у некоторых такое же выражение лица… как бы изображавшее всю судьбу тех людей, и судьба их, увы, сбылась [Достоевский 1972–1990, 14: 259].

«Нет ничего обольстительнее для человека, как свобода его совести, но нет ничего и мучительнее», — утверждает Великий инквизитор [Достоевский 1972–1990, 14: 232]. Зосима чувствует, что Митю терзают муки совести, что он сожалеет о совершенных в прошлом жестокостях, что он предвкушает новое насилие. Митя «сам укорял себя втайне за многие особенно резкие выходки в споре с отцом за последнее время» [Достоевский 1972–1990, 14: 30]. В келье Зосимы он с болью вспоминает, как дурно обошелся с капитаном Снегиревым: «…я поступил как зверь с этим капитаном и теперь сожалею и собой гнушаюсь за зверский гнев» [Достоевский 1972–1990, 14: 67]. Подстрекаемый отцом, он раскрывает перед Зосимой свои душегубские желания: