Инсбрукская волчица

– Так значит, отношения с одноклассницами у вас были неважные? В чём это выражалось?

– Ну… Бывало, дверь специально так толкнут, чтобы я лоб ушибла, потом тёмную устраивали, бывало, вытолкали из класса, заплевав спину, заперли в шкафу… Вот так… Всю жизнь.

Моя мнимая откровенность должна была убедить следователя, что мне не в чем сознаваться, однако Дитрих прицепился ко мне, как пиявка, решив, видимо, что раз я осталась невредима, значит, я и есть убийца.

– И… Не возникало ли у вас желания поквитаться с ними? Ну, ответить им тем же?

– Однажды я распорола Хильде Майер лицо, потом фон Штауффенберг уколола булавкой, потом ещё как-то «разыграла» Марен Кюрст. Что-то тогда у меня замкнуло, в глазах потемнело. Я её основательно тогда потрепала.

В последнем я малость приврала – я постаралась как-то сгладить эпизод, когда я чуть не придушила гренадершу Хельгу Мильке, Марен же я подожгла крышку парты. Очень удобно – все упомянутые мной личности уже мертвы и ничего возразить не смогут.

– И… Я понимаю, к чему вы клоните, – я вытерла взмокшие ладони о платье, – мне оставалось учиться меньше года, вытерпела бы.

А не зря ли я это сейчас сказала? Стоило догадаться, что я буду первой подозреваемой. Стоило ли говорить ему в лоб, что я разгадала ход его мыслей?

– В таком деле приходится проверять всех и вся, и в подозреваемые у меня попали чуть ли не все, в том числе, и ваша любимица – Ингрид Лауэр. Мало ли что ей могло в голову взбрести? Скажем, от бессилия что-то изменить, от равнодушия начальницы взяла и ударила её брусом деревянным в висок, а потом, поняв, что убила человека, решила замести следы, но слегка перестаралась.

«Она ж была застрелена», – недоумённо подумала я. Я точно помню, что в начальницу я выстрелила два раза, когда она пыталась спастись, выйдя из открытого окна. Он просто не мог не заметить, что начальнице я дважды попала в грудь. Тут же я мысленно одёрнула себя: инспектор ждал, что я проговорюсь, сказав, что начальницу же застрелили, а не ударили чем-то тяжёлым в висок. Мысленно выругав себя за то, что клюю на голый, фактически, крючок, я решила перевести стрелки на фройляйн Лауэр.

– Инга? Да вы что, она двигалась с трудом – с таким-то балластом как бы она размахнуться так смогла?

В последнее время живот у нашей общей любимицы стал особенно виден. Она до последнего скрывала беременность, но сроки, видимо, были уже большие, да и энергии в ней поубавилось. Порой она через силу уже заканчивала уроки, а накануне ей стало плохо в разгар рабочего дня. Да и после пожара её в полуобмороке увозили.

– Вы правы, – ответил Дитрих. – Именно это обстоятельство меня и смутило, иначе я бы надел на неё наручники и препроводил в камеру. Вы ведь знаете, если преступника арестовать по горячим следам, когда он ещё не отошёл, показания из него текут рекой, успевай записывать. Тем более, если убийство было непреднамеренным. Я уверен, убийца и тут слегка переусердствовал, и если бы хотел убить как можно больше людей, подошёл бы к делу иначе, совсем иначе…

В этот момент мама распахнула форточку, и в комнату ворвался холодный осенний ветер, постепенно разбавляя едкий табачный дым, заполонивший всю комнату.

– А я слышал, фройляйн, будто вчера вы были чем-то сильно расстроены, бледны… Будто бы лихорадило вас весь день.

– Это вы ещё преуменьшаете, инспектор! – вмешалась мама, до того присутствовавшая фоном, не вмешиваясь в процесс допроса, – металась по спальне, как зверь в клетке, перевернула всю комнату наизнанку. Два дня уже отвечает невпопад, почти ничего не ест. Я предлагала ей к врачу обратиться, а она наотрез отказывается. А ночью бормотала что-то громко во сне, а потом прямо в ночной рубашке, мне так показалось, на улицу отправилась.

– И что это? Вы не видели, куда она пошла?

– Да как? Я решила, что мне, наверное, показалось. Лунатиком Анна никогда прежде не была.

– Вовсе я не больна, – ответила я, – просто волновалась… А ты бы, мама, не волновалась?

– Так ведь ты же убеждала меня, будто ничего не случилось. А ведь случилось же? Тогда, за пару дней до этого?

– Чушь, – отрезала я, – не верьте, мама всегда сгущала краски! Впрочем… Вы и так не верите…

Последнее я зря сказала. Как выяснилось, инспектор только и ждал, когда я ненароком проговорюсь и тотчас стал лить воду на эту мельницу.

– Согласен, – лукаво подмигнул он, – родители, они такие, да. Вечно сгущают краски. Особенно если чувствуют, что недоглядели за ребёнком.

Он тотчас вскочил и, метнувшись в середину комнаты, развёл руки и продекламировал:

– Так, что мы имеем? Мать уверена, что с дочерью что-то случилось, дочь яростно отрицает это, – лицо инспектора перекосилось в глумливой ухмылке, – ну что, дамочки, кто из вас врёт?

Мы молчали, не в силах сказать ни слова. Эта сцена доставила Дитриху истинное удовольствие. Это был его коронный номер – задать каверзный вопрос, а после него в глумливой форме донести, что допрашиваемый попался на противоречии. Позже он не раз повторял этот трюк со мной и с другими.