Туман сгущался, но он уже видел сквозь окошки экипажа высокие тени домов княжеского комплекса, кони пошли медленней, взбираясь на крутой подъем; они приближались ко дворцу Григория Мрачного. Господин Бербелек вынул из внутреннего кармана приглашение, начертанное на телячьем пергаменте собственноручно князем. Вчера, пересланное почтой из имения в Остроге, в Воденбург пришло другое приглашение: в Александрию, на торжества по случаю наречения именем новорожденной внучки эстлоса Иеронима Бербелека — дочери Гипатии XV и Наместника Верхнего Эгипта. Господина Бербелека не было, когда она пришла в мир (на тот день в Четвертом Лабиринте он созвал совет астромекаников), он проведал Александрию полгода назад, во время торжеств брака и вознесения Алитэ. Навуходоносор Золотой, ослабевший уже настолько, что антос его распространялся едва на двести стадиев за границы Александрии, не смог отказать и впервые за три последних века покинул свою башню в Меноуте, чтобы благословить новую Гипатию. И это стало для него окончательным унижением и символом поражения: сидеть за одним столом с Кратистобойцем, напротив человека с кровью одной из Сил на руках. Гравюры со свадебной церемонии после обошли весь мир, господин Бербелек видел оный образ в газетах Европы, Гердона, Земли Гаудата: кратистос и кратистобоец — оба поднимающие тост в честь молодой пары, но ни один из них не смотрит на новобрачных, глаза их устремлены друг на друга. Алитэ же усмехалась светло, той своей детской улыбкой, умела, если хотела, была у нее такая улыбка в арсенале. Ее изображали в красной эгипетской юбке, стоящей между наклонными пилонами, с букетом злаков в левой руке и пифагорейской игральной костью в правой, все еще улыбающейся, как Исида. Господин же Бербелек помнил совершенно другое выражение ее лица, с каким она пала перед ним на колени несколькими месяцами ранее, вместе со свежеизлеченным Давидом. Они нашли Иеронима в самом дальнем углу перистиля александрийского дворца, он едва позавтракал в тени водной пальмы, над Мареотидой вставал пурпурный рассвет; отвел взгляд от рассветной зари, а они уже стояли на коленях, он не мог бы уйти из этой Формы. Алитэ знала, в каком настроении он как раз вернулся из Пергама от Шулимы, господин Бербелек не удивился бы, когда б Шулима сразу выслала Алитэ соответствующее письмо. — Отец. — Встаньте, что это вы устроили! — Просим тебя о благословении, кириос. — Алитэ, ты ведь прекрасно знаешь, я не буду противиться, это твоя жизнь. — Ты противился и противишься. Не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Дай мне слово. — Тогда он рассвирепел: — Прочь! Прочь с глаз моих! — Моншеб вскочил, но она схватила его за руку. Оба остались на коленях. — Отец. — Ты что себе вообразила, что кто я, что пришлю убийц к мужу собственной дочери? — Нет, конечно нет. Но разве Шулима сговаривала нас? Ты ведь знаешь. Что сосватано Девой Вечерней, то свершается в любви. А под морфой стратегоса свершаются планы, о которых даже он еще не успел подумать до конца. Кто-то заметит гримасу на твоем лице и захочет тебе угодить… Давид однажды уже едва разминулся со смертью от рук твоего вассала. Благослови нас, кириос. Искренне. Я ношу его ребенка. Я должна поверить, что ты до глубины души желаешь нам счастья. — До сего дня Иероним так и не узнал, по каким приметам она сумела это заметить; сам не знал, радует ли его их счастье — или он презирает коварство Шулимы. Все рисунки со свадьбы запечатлели безразличное суровое лицо Кратистобойца.
Заскрежетали железные ворота, фургон въехал на подворье дворца. Свет десятков высоких окон и наружных пирокийных ламп сумел, наконец, пронзить волны тумана. Хоррорные соскочили на землю, от мраморных ступеней бежали слуги в черно-красных ливреях. Когда отворили дверку и придвинули ликотовые ступеньки, в городе внизу колокола святыни начали бить десятый час; звук долетал сюда низким, сдержанным, источенным темной влагой. Очередная воденбургская ночь тумана и камня.
Господин Бербелек иронично скривился своему отражению в золотом зеркале, переложил пирикту в левую руку, поправил манжеты белой рубахи и черного кафтана, мысленно сосчитал до четырех и после этого вошел в Зал Предков.
Неурги поклонились все вместе, словно объятые единой морфой. Он вежливо качнул им пириктой. Никто из герольдов или придверных его не объявлял; господин Бербелек уже был из тех, чей приход оглашается лишь глухим стуком, внезапной тишиной, испуганным шепотом. Он знал этот шепот, это была его корона, его черный антос: «Кратистобоец, Кратистобоец, Кратистобоец».
— Эстлос.
— Эстлос.