Иные песни

Вместе с тем внимательный читатель отметит, что в книге почти не встречаются реальные имена из эпохи после Александра Македонского (за исключением, разве что, основателя христианства (и то чуть измененного семантически) и — опосредованно, через евангельскую цитату, — апостола Павла).

Но одновременно автор предлагает читателю множество исторических шарад, ребусов, позволяющих составить представление как о своем творческом методе, так и об особенностях создаваемого им мира. И порой достраиваемые читателем смыслы могут оказаться дополнительными по отношению к авторскому замыслу.

Приведем пару примеров.

Во-первых, история ислама в мире «Иных песен». С одной стороны, здесь, как и в актуальной реальности, есть проповедь пророка, есть его мечи (носящие те же имена, что и в нашем мире — Михдам и Расуб), есть Кааба, остающаяся центром поклонения правоверных. Однако в мире «Иных песен» не скомпрометированы, например, фигуры «трех дочерей Аллаха», «небесных птиц» — ал-Лат, ал-Уззы, Манат, богинь из политеистических верований арабов. При этом Манат, которая и в нашей реальности в суре 53 Корана описывалась сперва как «третья, иная» (что позже было объявлено ошибкой, внушенной Шайтаном), сохраняет свое святилище в Кудайде, где, собственно, и хранятся упомянутые мечи пророка. Поклонение Манат вписано в теологическую — а потому и политическую — систему мира: достаточно вспомнить «манатский эмират Кордовы» из главы «Ζ».

Один из героев второго плана, нимрод Ихмет Зайдар, одновременно приверженец ислама и человек, чтящий зороастрийские ритуалы. Принимая во внимание зороастрийскую концепцию Добра и Зла как равных по силе начал, это вычерчивает довольно специфический рисунок такого ислама.

Да и арабы мира «Иных песен» не выплескиваются из Аравии в непобедимом походе по тогдашнему миру: границы керографии таковы, что народы всегда зажаты эманациями личностей кратист и кратистосов; завоевание здесь равняется пере-формированию народов.

Второй пример касается Гердона, одного из материков в мире «Иных песен». Внимательный читатель, несомненно, не мог не заметить, что Гердон этого мира соответствует Америке мира нашего. Сам автор, комментируя в переписке с переводчиком выбор названия, указывает лишь на схожесть принципов поименования нового материка в обоих-двух мирах: по имени первоописателя. Однако встречающиеся в тексте частности позволили бы, пожалуй, при желании, выстроить разветвленную историко-культурную концепцию, где сплелись бы и характер кристианства гердонцев (с подчеркнуто протестантской этикой и экономикой), и установившийся там политический строй кратиста Анексегироса, и принципы «гердонского письма», и сами библейские корни названия (в Библии упомянут Херув-Аддон, город в Вавилонии; иудеи, во время вавилонского плена переселенные в этот город, после возвращения на родину не смогли привести доказательств о своей принадлежности к народу Израиля). Все вместе это дает образ затерянной, заброшенной земли с привкусом «народа невозвращенцев».

Эта внутренняя усложненность — и романа, и мира, в нем описанного, — важный элемент книги. Более того, сложность, насыщенность текстов концепциями, которых другому автору хватило бы на несколько тетралогий, — фирменный знак Я. Дукая.