Иные песни

Примерно в эти же годы немецкий социолог и культуролог А. Шюц разрабатывает теорию «жизненного мира». В двух словах суть ее можно было бы свести к следующему: человек не просто существует в мире субъективного жизненного опыта; его личный опыт всегда обладает интерсубъктивным характером. То есть зависит от образа мира, уже существующего в окружающей социальной и культурной среде. Образа мира, который производится и поддерживается другими. Мы живем в мире, чьи предметы и отношения уже как-то — до нас и не нами — названы, обозначены и определенным образом восприняты; живя рядом с другими людьми, мы прежде всего усваиваем эти устоявшиеся интеллектуальные конструкции. «Большая часть знания, — писал Шюц, —

имеет социальное происхождение и передается друзьями, родителями, учителями, учителями учителей».

«Форма» В. Гомбровича близка к этим идеям — разве что обладает куда большей активностью, а то и агрессивностью.

«Форма» — это доминанта над— и межчеловеческих взаимоотношений и мировосприятия. Это то, что заставляет нас думать, поступать, ощущать, говорить, будучи заключенными во внешние, пред-данные нам образцы, «…это значит, что, соединяясь друг с другом, люди навязывают друг другу тот или иной стиль поведения, речи, те или иные действия… и при этом каждый оказывает деформирующее воздействие на всех остальных, а они — на него».

Уже в первом своем романе, «Фердидурке», Гомбрович высказывает эту идею совершенно четко: «В действительности дело выглядит следующим образом: человеческое существо не выражает себя непосредственно и в согласии со своей природой, но всегда в какой-нибудь определенной форме, и эта форма, этот стиль, образ жизни не нами только порождены, они навязаны нам извне — вот почему один и тот же человек может выказать себя окружающим умным и глупым, злодеем и ангелом, зрелым и незрелым, в зависимости от того, какой стиль ему выпадет и насколько он зависим от других людей. И если черви, насекомые день напролет гоняются за пищей, мы без устали гоняемся за формой, мы грыземся с другими людьми за стиль, за собственный наш образ жизни, и, сидя в трамвае, сидя за обеденным столом, читая, играя, отдыхая и делая свои дела, — мы всегда непрерывно ищем форму и наслаждаемся ею либо страдаем из-за нее, мы приспосабливаемся к ней, либо корежим и разрушаем ее, либо позволяем, чтобы она творила нас, аминь!»

На пересечении Формы Аристотеля, о-формляющей мир, и Формы Гомбровича, вылепляющей людей, Я. Дукай и создает мир «Иных песен».

Наконец, следует немного сказать о месте мира «Иных песен» по отношению к миру нашему.

Я. Дукай неоднократно подчеркивал, что «Иные песни» не принадлежат к жанру альтернативной истории. В классическом своем варианте «альтернативная история» подразумевает своего рода «точки разрывов», предельно значимые события истории реальной, в которых действие пошло иначе и после которых мир переходит на новые, не случившиеся в реальности рельсы. Восстание Черниговского полка удается, и в степях Украины возникает «декабристская республика» (Л. Вершинин «Первый год республики»), покушение на Столыпина не состоялось, и Россия остается монархией (В. Щепетнев «Седьмая часть тьмы»)…

В мире, описываемом Я. Дукаем, нет точек расхождения, после которых история пошла по другому пути, — хотя здесь есть множество известных нам имен и названий. «Иные песни» принадлежат к тому направлению, что в западной традиции получило название «alternative world»: здесь речь не об альтернативном течении истории, а об альтернативных законах природы, о мироустройстве, максимально несхожем с нашим. Соответственно, в мире таком меняются и основания человеческого общежития.