Иоанн Грозный (СИ)

         Матвея же    выкупать не собирались. Развитому псу и щенку  цены розные. Оставленные пленники  жили в сарае с  дырявой крышей и щелями в кулак в стенах. Совместно кое-как  подправили убежище. Зимой завертывались в солому, дрожали под попонами. Зимы в Таврии ласковее московских. Прятались более дождя, чем мороза.

         Рабов кормили, подобно скотине,  давая  необходимое для поддержания сил, но не более. Работали за корм, наградой было отсутствие наказаний. Вдруг на Голую Пристань привели дядю Якова. Вот его история: Не выдержав, набросился он на погонялу гребцов. Валах отличался привязчивой жестокостью. Колотил бичом по чем зря не в счет гребнувшего.  Не учил, забивал хлесткими ударами. Заступника связали. Яков отказывался грести далее, предпочитал умереть. Его исхлестали до сдирания кожи. К гребле он сделался непригоден.  Его повезли с другими недужными пасти скот в Таврию,  и далее – пахать землю под бахчи. Матвей заметил дядю в прибывшей партии. Рабы, понурившись, сидели окованной кучей на солнцепеке. Матвей украдкой катнул заткнутый кувшин с водою. Привезенные пить, обливаясь, набросились.

         Нуреки разбили рабов на десятки. Каждому указали начальника,  исхлеставшего для порядка плеткой битых и перебитых. К вечеру Матвей вывел дядю к протоку. Оба легли на песчаном берегу среди мелколистных спаленных зноем ракит. Матвей смазывал Якову раны маслом. Тот вздрагивал, когда масло попадало в  рану или кровоточащую ссадину. Голени Якова ободрали  колодки. На потертости Матвей наложил травы, освежил водою. Яков вытянулся, глядел в тихие воды, на барки у причала. На барках с верховьев везли чернозем, удобряли тем неблагодатную серую песчаную почву. Ефросинья, дева раздора, не вставала меж родственниками. Ефросинья исчезла, выветрилась. Будто сон были Новгород, царь, служба, Московия. Все  далеко, нереально, не действенно  Теперешнее существование постигалось мучением, но и в  прежнем не пролегло настроения. Редко радовались в детстве, на воспитании у дяди Костки, в отроческих разъездах, на охоте, в храме Св. Софии, когда смущенно поглядывали на девиц, а с клироса катились проникновенные голоса хора. Созвучия песнопений под дым курительниц крались в шатер собора, где всепонимающе, прощающее глядел Иисус. Пленникам разрешили молиться. Все не  как дома, без попов-то… Матвей уложил голову дяди себе на колени и искал средь засохших струпьев в его спутанных волосах. Искаться – привычное занятье. Взаимное сближение наполнило сердца сладкой  памятью отрочества. Дядя и племянник плакали и не стеснялись. К чему несчастен человек? И к чему столь несчастен человек русский? Не пропитаны ли  дурной, вызывающей  душевные и телесные муки лимфой? Флегмой безалаберности, непредусмотрительности, ума последнего и уже ничего не меняющего часа, всесокрушающего бездумного героизма?.. Матвей  спросил про жену.

         Яков рассказал, как видел ее,  вместе с другими наложницами, сводимую на берег в Царьграде. Матвей вздрогнул, похолодел. Врагу досталась сбереженная им первина. Участь младшей сестры, о которой  знал Яков, подтверждала худшее. Ныне глупо стало ревновать Якова. В затемненном душевном раскладе Матвей то желал жене смерти, то побега, то хотел мстить всем татарам, ибо до конкретных обидчиков, Утемиша, добраться ему руки коротки.

         Яков неожиданно  спросил:

- Что сталось с кобылой, Матушкой?

         Матвей растерялся. Рука его, по мере дознанья о Ефросинье неохотнее давившая вшей в волосах Якова, замерла:

- Матушка? Вот вспомнил! Когда погоня была, ты на кибитку Ананьиных перескочил. Кобыла же брошена была?

- Куда – брошена! К оглобле я ее привязал!

- Знамо, татарва забрала твою кобылу  с другими лошадьми.

- И то верно. Ты-то не видал?

- Где? Здесь? Нет. Может, кто и пашет на твоей кобыле, но в иных краях. Старуха она стала.

- Твой Беляк?

- Гляди-ка, память у тебя на что! – серчал Матвей. – Когда тебя схватили, а хан в Таврию откатился, перемены случились на Руси. Начался разбор Девлетовых обещаний. Хан обещался бояр не забижать, имения даденные служивым людям как есть оставить. Лишь бы Иоанна Васильевича от стола скинуть. Мол, прижал он земщину. Да и не в своем уме: то яро казнит, то, лоб кровеня, молится. Были соблазненные, и из наших.  Царь тогда перебрал опричнину. Полютовал на кромешниках. Знаешь, досталось Грише со свойственниками. По-новому лошади должны  быть уже токма вороные, не разные. Вот и отдал я Беляка.

- В хорошие ли руки?

- Он мне кто? Брат, сват, батяня, дядя? Достаточно за Беляка не давали. Два рубля пять на десять алтын еле выторговал. Скорей его на кожу и кости взяли.

- За такие деньги вряд ли на убой.

- Я тоже смекаю.

- Я бы схоронил Матушку. Вторую такую кобылу не сыщешь. Глаза у нее были человечьи. Бывало разболятся у ней бабки, я омою. Матушка с благодарностью глядит, шеей качает, точно спасибо молвит, -  растрогался Яков.

- Брось, лошадь – не человек. Чего скотину жалеть? Христос тоже не за живность помирал, а за человека.