Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Согласно дресс-коду White Tie он облачен в черный фрак с белым платком в левом нагрудном кармане и белый галстук-бабочку. Под фрак надет белый жилет на трех пуговицах, которые застегнуты.

Иосиф кланяется актерам, затем он поворачивается и кланяется зрителям.

Бродский:

Входишь в спальню – вот те на:

на подушке – ордена…

(эти слова Иосифа зрительный зал и стоящие на орхестре актеры встречают бурной овацией, к Бродскому подходит король Швеции Карл XVI Густав и вручает ему Нобелевскую премию по литературе в размере 340 тысяч долларов)

Карл XVI Густав:

Joseph Brodsky!

(свет в зрительном зале вспыхивает)

Хор:

Никто никогда не знает, что боги готовят смертным.

Они способны на все: и одарить несметным,

и отобрать последнее, точно за неуплату.

оставив нам только разум, чтоб ощущать утрату.

Многоязыки боги, но с ними не договориться.

Не подступиться к ним, и от них не скрыться:

боги не различают между дурными снами

и нестерпимой явью.

И связываются с нами.

Именно так эта сцена и описана в Прологе и Хорах из трагедии Еврипида «Медея».

Остров мертвых

Известно, что перед тем, как быть сфотографированным на память о вручении Нобелевской премии, Иосиф очень волновался и очень хотел курить. Подготовка к этому мероприятию шла по-шведски обстоятельно – фотограф неспешно заряжал Hasselblad, ставил свет, замерял экспозицию, наконец, собирал всех, кто обязательно должен присутствовать в кадре, а быстро это сделать, разумеется, не получалось. И все это время надо было бессмысленно стоять на одном месте.

Иосиф томился, и в конце концов не выдержал и сбежал.

Сказал, что не очень хорошо себя чувствует и хочет подышать свежим воздухом.

Вышел на декабрьский мороз и вдохнул балтийского холода полной грудью.

Закурил, конечно, сразу и почувствовал себя лучше.

Окунулся с удовольствием в табачным дым.

Иосиф Бродский: «Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям: чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношение к окружающей его реальности, будь то пейзаж или государство, чтоб запечатлеть душевное состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить – как он думает в эту минуту – след на земле.

Он прибегает к этой форме – к стихотворению – по соображениям, скорее всего, бессознательно-миметическим: черный вертикальный сгусток слов посреди белого листа бумаги, видимо, напоминает человеку о его собственном положении в мире, о пропорции пространства к его телу. Но независимо от соображений, по которым он берется за перо, и независимо от эффекта, производимого тем, что выходит из-под его пера, на его аудиторию, сколь бы велика или мала она ни была, – немедленное последствие этого предприятия – ощущение вступления в прямой контакт с языком, точнее – ощущение немедленного впадения в зависимость от оного, от всего, что на нем уже высказано, написано, осуществлено…

Зависимость эта – абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает».

И вот сейчас, когда Иосиф смотрит в морозное небо над Стокгольмом, которое в той же степени сейчас морозно и над Ленинградом, воспоминания совершенно перестают быть таковыми, становясь явью, для которой нет ни времени, ни пространства, ни огрехов памяти.

Вот, например, в парадном на улице Глинки сверху раздается хлопок открывшейся двери, и тут же приглушенные голоса скатываются эхом вниз по лестнице, по перилам, теряются в каменных закутах и альковах.

Дверь захлопывается.

– Молодой человек, вы опять курите на нашем этаже! Немедленно прекратите, иначе я вызову милицию! – Иосиф оборачивается: перед ним стоит пожилая, благообразного обличия женщина в надвинутой на глаза мохнатой мохеровой шапке, безразмерном болоньевом плаще и резиновых ботах, приобретенных, скорее всего, на «Красном треугольнике».

– Вы меня слышите, молодой человек? Немедленно прекратите!

Иосиф нехотя сползает с подоконника и, не говоря ни слова, выходит из парадного на улицу.

Вдогонку он слышит:

– Это просто возмутительно!

С Крюкова канала тянет ледяной сыростью, а пронизывающий ветер играет с зазвонными колоколами Николы Морского.

Небо зажато между крышами доходных домов.

На сквозняке бьются незакрытые форточки.

Иосиф видит, что чердачное окно в доме напротив отворено.

Чердачное окно отворено.

Я выглянул в чердачное окно.

Мне подоконник врезался в живот.

Под облаками кувыркался голубь.

Над облаками синий небосвод не потолок напоминал,

а прорубь.

В проруби плавают рыбы.