Иосиф Бродский. Жить между двумя островами

Другой здесь нет – пойди ищи-свищи.

И этой также – капли, крошки, малость.

Исак вообще огарок той свечи,

что всеми Исааком прежде звалась.

И звук вернуть возможно – лишь крича:

«Исак! Исак!» – и это справа, слева:

«Исак! Исак!» – и в тот же миг свеча

колеблет ствол, и пламя рвется к небу.

У Бориса Абрамовича тоже было стихотворение на эту тему:

Прославляют везде Исаака,

Возглашают со всех алтарей.

А с Исаком обходятся всяко

И пускают не дальше дверей…

Известно, что весной 1960 года Иосиф специально ездил в Москву, чтобы познакомиться со Слуцким лично, показать ему свои стихи и выслушать советы человека, чье творчество молодой Бродский определился для себя как целеуказующее.

Это уже потом будет упомянутый выше Евгений Абрамович Баратынский, чтение стихов которого «по-новому», думается, было бы невозможно без творческого и человеческого общения со Слуцким.

В своей книге Лев Лосев пишет: «Самое существенное, однако, что унаследовал Бродский от Слуцкого, или, по крайней мере, от того, что он прочитывал в Слуцком, – это общая тональность стиха, та стилистическая доминанта, которая выражает позицию, принятую автором по отношению к миру».

В 1975 году Иосиф Бродский скажет о своем учителе: «Именно Слуцкий едва ли не в одиночку изменил звучание послевоенной русской поэзии. Его стих был сгустком бюрократизмов, военного жаргона, просторечия и лозунгов. Он с равной легкостью использовал ассонансные, дактилические и визуальные рифмы, расшатанный ритм и народные каденции. Ощущение трагедии в его стихотворениях часто перемещалось, помимо его воли, с конкретного и исторического на экзистенциальное – конечный источник всех трагедий. Этот поэт действительно говорит языком ХХ века… Его интонация – жесткая, трагичная и бесстрастная – способ, которым выживший спокойно рассказывает, если захочет, о том, как и в чем он выжил».

Пожалуй, ключевыми словами тут являются «расскажет, если захочет»! Можно утверждать, что для Иосифа именно эта невиданная ранее свобода стихотворчества перевесила и тематическое новаторство, и языковые открытия, и виртуозное владение словом Слуцкого, не говоря уж об идеологических разногласиях и абсолютно разном их взгляде на жизнь в целом.

Все это было на периферии его творческого сознания.

Находясь уже Нью-Йорке, Бродский рассказывал Соломону Волкову: «Мне кто-то показал “Литературную газету” с напечатанными там стихами Слуцкого. Мне тогда было лет шестнадцать, вероятно. Я в те времена занимался самообразованием, ходил в библиотеки. Нашел там, к примеру, Роберта Бернса в переводах Маршака. Мне это все ужасно нравилось, но сам я ничего не писал и даже не думал об этом. А тут мне показали стихи Слуцкого, которые на меня произвели очень сильное впечатление».

Удивительно, но именно этот человек – кавалер трех орденов Отечественной войны, ордена Красной Звезды и ордена Знак Почета, медалей «За оборону Москвы» и «За освобождение Белграда», член Союза советских писателей, твердокаменный коммунист, который в 1958 году выступил против Бориса Пастернака и осудил публикацию романа «Доктор Живаго» на Западе, сумел сказать что-то такое, что предназначалось именно недоучившемуся второгоднику, разнорабочему и санитару в морге, истопнику и геологу, начинающему поэту Бродскому.

И что самое удивительное – Иосиф услышал его!

В тот февральский день 1960-го года из ДК, что у Нарвских ворот, Иосиф вернулся домой поздно.

Родители уже спали.

Стараясь не шуметь, чтобы не разбудить их, он пробрался на свою половину и включил настольную лампу.

Тут все было по-прежнему: стопки исписанных тетрадей, пачки фотографий, в шкафу под стеклом, как под водой, книги, на подоконнике цветы, более напоминающие заросли папоротника и бананового дерева с картины «Архитектурный пейзаж с каналом» Гюбера Робера из коллекции Государственного Эрмитажа.

Иосиф сел к столу.

На глаза попался конверт из крафтовой бумаги с бланком «Фотолаборатория Института челюстно-лицевой хирургии».

А ведь, честно говоря, страшно смотреть, что там внутри, потому что слишком хорошо он все помнит – портрет человека, которому медведь содрал лицо, портрет ребенка с врожденным дефектом верхней губы, портрет женщины, которой отрезали ухо, портрет старика, которого переехал трамвай.

Фотолаборантом в этот институт Иосифа утроил его отец (какой-никакой заработок), но продержаться он там смог не больше двух месяцев.

Выключил настольную лампу, включил настольную лампу.

На улице идет снег.

Мокрый снег летит наискосок.

Уснуло все. Окно. И снег в окне.

Соседней крыши белый скат. Как скатерть

ее конек. И весь квартал во сне,