Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

«Как дальше будет — все в руках Случая. Во всяком случае, я распорядился через Саженова — прораба, — писал он Бобочке, — принять некоторые меры предосторожности, хотя бы против зажигательных бомб, так как от фугасных ничем не спастись. Жалко будет, если сгорит дача. А сгореть она может, так как фактически никто спасать ее не будет, ибо Милет отсиживается в леднике. И тушить бомбу некому».

Дунаевский приказал засыпать чердак поверх шлака песком, на крыше насыпать песок и поставить бочки с водой, разрушить недостроенную деревянную веранду и убрать подальше дерево, сделать лестницу на крышу. Он попросил Милета следить из сторожки за дачей во время налета, обещал ему дополнительное вознаграждение за дежурство. «Вот и все, что можно, в сущности, сделать», — подытожил он в письме. В глубине души ему было очень жаль, что «палатка», в которую вбухали столько денег, могла сгореть.

Спустя много лет Евгений Исаакович эту мысль интересно прокомментировал. Опасения по поводу того, что сгорит дача, были проявлением инерции мирного времени. Исаак Осипович еще думал о деньгах. Потом появилось другое чувство — лишь бы самим выжить, а остальное, как говорится, в руках судьбы.

Москву начали сильно бомбить. С наступлением темноты все сразу уходили в убежище. Редко Гитлер позволял москвичам отдыхать полную ночь. Правда, потом тревоги стали короче, часов до двух ночи. Исаак Осипович пользовался передышкой и спал. В такое время ничего не сочинялось. Чтобы покончить с малопривлекательными темами, радостно писал жене и сыну, что гостинице «Москва» везет. В первый налет огромная бомба упала на нынешней Манежной площади и не разорвалась. А на следующую ночь бомба упала во двор гостиницы и тоже не разорвалась, а закопалась глубоко в землю. Этого было достаточно, чтобы дом возле гранд-отеля покосился. Теперь все письма Исаак Осипович писал при свете свечки, так как в гостинице по вечерам выключали свет.

В одном из писем Исаак Осипович сообщил о появлении весточки для Бобочки. «Саженов принес мне телеграмму от Федора Ивановича».

Федор Иванович Федоров познакомился с Зинаидой Сергеевной в доме отдыха в Кисловодске в 1930-е годы, где она отдыхала вместе с Геничкой. Потом они долго переписывались. Затем он начал приезжать только летом. Когда приезжал, звонил и просто говорил, что это звонит Федя. Познакомился с Исааком Осиповичем.

Дунаевский знал о его рыцарской привязанности к Зинаиде Сергеевне. Даже шутливо укорял ее за то, что она хотела уйти. Академик до конца своей жизни ее боготворил.

Федора Ивановича не взяли в армию из-за плохого зрения, несмотря на то что сам он был очень здоровым, спортивным человеком. Когда он снимал страшной увеличительной силы очки, то становился очень смешным. Из-под бровей торчали маленькие-маленькие глаза, как две бусины, которые ничего не видели. Он пережил свою эпопею отступления.

Федор Иванович выходил из Минска пешком по шоссе. Показались немцы на мотоциклах. Они ехали в одних трусах — стояла страшная жара — и хохотали. Даже не обращали внимания на выстрелы в их сторону. Если кто-то стрелял из кустов, мотоциклист проезжал мимо, бросал в то место, где стреляли, пару гранат и ехал дальше. Всё без остановки.

Однажды, об этом говорила вся Москва, где-то в районе нынешней станции метро «Сокол» были захвачены два пьяных немецких мотоциклиста. Никогда еще немцы не подходили так близко к заветной цели.

Именно в этот момент Исаака Осиповича вызвал к себе главный политрук всех армий страшный Мехлис. Тот самый Лев Мехлис, который до этого был помощником Сталина, сменившим Поскребышева.

Мехлис спросил, что Дунаевский намерен делать в сложившейся ситуации. Исаак Осипович заявил о своей готовности драться.

— Ну, на фронт вас никто не посылает, — усмехнулся Мехлис, — а вот поднять настроение наших людей вам придется. Вы ведь у нас такой большой мастер.

Так к Дунаевскому бумерангом вернулся миф о Данко. Его талант ассоциировался с искрой. Этой искрой надо было срочно зажечь потухшие души строителей социализма. Начало войны с Германией было первым серьезным испытанием для идеологии, трубящей только о победах.

Кстати, Дунаевский всегда тяготился тем, что его не принимают люди, которым он отдал свой талант. Тяготился не потому, что жаждал власти, а потому, что власть олицетворяла себя с теми постулатами, которые заменили ему Бога.

Дунаевский стал неверующим не потому, что не верил в Иегову. У него был свой Иегова. Иегова под другим именем. Под именем Сталина и коммунизма, коллективизма и общности людей. Псевдонимы тогда были у всех. Был у главного писателя эпохи — Горького. Псевдоним был у отца народов Сталина.

Атеизм стал чем-то вроде художественного стиля эпохи, но не ее сутью. Потому что Бог не может покинуть душу человека. Он может согласиться с тем, чтобы на какой-то промежуток времени его называли другим именем и приносили другие жертвы. Людские. Как в начале истории.