Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Их поезд казался им Ноевым ковчегом. На землю они, конечно, сходили, но им самим нравилось считать их путешествие бесконечной акцией. Как только они останавливались на какой-нибудь глухой станции, их моментально окружали крестьяне. Конечно, прибытие «поющего поезда» в глухую сибирскую деревню — событие. Однажды им даже предложили переночевать в бывшей тюрьме — все ее обитатели находились в штрафных батальонах на фронте. А на следующий день за ними явились солдаты. Дунаевского потрясла эта ночевка в бывших камерах, спешно переоборудованных под номера отеля. Их поезд стоял на самом краю ойкумены, где-то под Хабаровском. Где-то в тех же местах родилась знаменитая песня «Моя Москва»…

А потом они снова снимались с места и мотались туда-сюда. Все лето 1942 года тешили себя разговорами об открытии второго фронта. Исаак Осипович не верил, что он откроется, считал англичан и американцев слишком нежными для бойни, которая развернулась.

Летом обнаружилась афера дяди Сени. Исаак Осипович выбивал для Зинаиды Сергеевны квартиру в Новосибирске, чтобы она с Геничкой жила более или менее пристойно. Выбил в конечном итоге. А туда заселилась семья дяди Сени. Зинаиде Сергеевне снова пришлось ждать, пока Исаак Осипович поможет. Он, конечно, пытался хоть как-то поднять дух Бобоньке, например, купил ей в спецраспределителе красивые ботиночки. И еще извинился в письме, что они могут быть не того фасона, который нравится. Советовал все покупать на станции Зима — по тогдашним меркам это считалось недалеко от места обитания. Проявлял чудеса осведомленности. Откуда-то узнал цены на тамошнем рынке. Писал: молоко — 15 рублей литр, яйца — 35–40 рублей, мясо — 7 рублей кило.

И постоянно вспоминал об их ленинградской квартире. Там жила их бывшая домработница Тоня. Она с оказией регулярно передавала письма Исааку Осиповичу, рассказывала о положении дел. Во время войны она написала Дунаевскому письмо: просила разрешения воспользоваться книгами и мебелью Дунаевского, чтобы отопить квартиру. Исаак Осипович, конечно, разрешил сжигать все, что может обогреть: библиотеку, мебель. И Тоня сжигала все, что могла. Но у квартиры оказалась счастливая судьба. Ни одного стекла за всю бомбежку не вылетело.

А их поезд все мотался и мотался туда-сюда. В начале 1942 года сообщили, что ко Дню железнодорожника коллектив должен приехать в Москву. Буквально через два дня пришла другая телеграмма, что Комитет Обороны в 1942 году запретил въезжать в Москву каким бы то ни было художественным коллективам. Дунаевский догадывался, что все это ложь. Но в какой мере ложь, он не знал. Им сообщили, что Наркомат путей сообщения будет хлопотать перед Комитетом Обороны о возвращении коллектива обратно в Москву. Это была целая игра. Дунаевский знал о ней очень мало.

Поездка оказалась 22-месячной. Избороздив все, что только можно, в необъятной матушке-России, Дунаевский только 19 мая 1943 года оказался в Новосибирске и смог проведать жену и сына. А в конце 1944-го все собрались в Москве.

В конце войны начали говорить, что Дунаевский исписался, причем слухи доходили до самого композитора. Имя композитора постоянно фигурировало в сплетнях. То же самое произошло после его смерти, когда пробежал шепоток о его самоубийстве.

Дунаевский сам поверил, что находится в творческом упадке, и тем самым дал возможность поверить в это другим. Он попал в зависимость от властей. Композитор стал нуждаться в официальном признании, как в защите от сплетен. Он назвал это «некоторыми важными возможностями». В 1947 году неожиданно возник призрак из прошлого.

Его любимый педагог Николай Николаевич Кнорринг, которому он в юности подражал, написал письмо. Несколько недель оно пролежало в секретариате Союза композиторов, прежде чем его доставили по адресу.

Мне в руки попалось письмо, которое Дунаевский написал своему первому учителю, директору частной гимназии Кноррингу. Оно напоминает шифрованную радиограмму секретного агента, который наконец сообщает самые точные тайные сведения.

Было и другое обстоятельство, делающее это письмо нежелательным для всякого другого человека, кроме Дунаевского. Письмо пришло из Парижа летом 1947 года. В 1937 году жену Буденного посадили за то, что она ходила на приемы в иностранные посольства. И в 1947 году письмо прямо из Парижа — из центра белой эмиграции — оставалось опасным. Дунаевский об этом не думал. Он был поразительно нечувствительным в некоторых вопросах — воспитание в местечке дало свои плоды.

Дунаевский был очень смелый человек, по-настоящему он в жизни практически ничего не боялся. И эта его небоязнь доходила до очень странных вещей. Думаю, что его не смутил и приход письма из Парижа. Это было даже романтично. Читая обратный адрес Кнорринга, он смутно представлял себе все, что слышал о Париже, страстно завидовал тем, кто побывал во многих странах.