Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

Сложностей там было больше, чем может вместить простая человеческая судьба. Деталь, говорящая о характере Бобочки: «Когда Зоя Ивановна, например, приезжала в дом, где жила Зинаида Сергеевна с Исааком Осиповичем, или на дачу, Зинаида Сергеевна всегда была с ней доброжелательной и гостеприимной. Отношений не выясняла никогда».

Ее скромная и затворническая жизнь резко контрастировала с жизнью, которую вела Зоя Ивановна. «И мне тогда казалось, — говорит Евгений, — что знакомство с Максимом было бы предательством по отношению к ней. Я отказывался. Хотя знал: если что случится в нашей семье, я никогда не оставлю Максима в беде».

Много всего смешного и обидного рождалось из этой ситуации. Масса всяких тонкостей обнаруживалась. С рождением Максима Зоя Ивановна стала представляться окружающим женой Исаака Осиповича. Многие ее до сих пор считают женой. Более того, когда она после смерти Дунаевского еще раз вышла замуж, ее новый муж многим представлял свою жену: «А это жена Дунаевского». И не просто все получалось в этой семье.

Сначала официально Максима Исааковича Дунаевского — сына композитора — не существовало. Был только Максим Пашков. Евгений Исаакович рассказывает: «Отца это страшно расстроило. Получилось, что его сын растет „безотцовщиной“. Исааковичем Максим стал только после смерти отца. Зоя Ивановна обратилась к четырем братьям Исаака Осиповича и к их матери Розалии Исааковне с просьбой официально признать Максима сыном композитора и дать ему отчество отца. Против никто не был, все ведь прекрасно знали, чей он ребенок, и Розалия Исааковна со своим старшим сыном Борисом поехала в суд, где во всеуслышание признала мальчика внуком. Так решением суда Максим Пашков получил отчество „Исаакович“. Зоя Ивановна была счастлива, всех благодарила».

Но история на этом не закончилась. На самом деле поменять фамилию очень просто. Уже после смерти Исаака Осиповича Зоя Ивановна обратилась в Моссовет с просьбой дать ее сыну фамилию Дунаевский. В Моссовете, где ее знали, ей помогли. Но об этом долгие годы никто из родственников со стороны Зинаиды Сергеевны и Евгения даже не подозревал. Узнали в конце 1960-х годов из афиши Театра имени Вахтангова, где Максим после консерватории работал. Опротестовывать никто не стал. С Максимом у Евгения Исааковича были дружеские отношения.

«После того как отца не стало, — вспоминает Евгений Исаакович, — мы с Максимом действительно сблизились. Тогда ему было уже 17 лет, мне — 30. Я приобщил его к теннису, познакомил с хорошими тренерами. Общались мы почти каждый день. Я ходил к нему домой, он приводил ко мне свои компании. Он писал мне письма из Америки, писал оттуда… После возвращения из Америки Максим перестал со мной общаться. Как оборвало…»

«В конце жизни у Исаака Осиповича очень болели ноги — тромбофлебит. Ритм его жизни уже не соответствовал возможностям организма. А он никому не хотел этого показывать. Его увлечение Зоей Ивановной требовало постоянного напряжения, связанного с выходами в свет. Вот и приходилось ему со своими больными ногами и сердцем превозмогать себя. Потом он жаловался маме: „Боба, больше не могу“. Мама всегда была для отца самым близким другом, несмотря на разные обстоятельства его жизни. Помогала и советом, и заботливым уходом. „Дуня, побереги себя, — часто говорила она отцу. — Ты нужен людям“».

Иногда он сочинял что-нибудь столь же гениальное, как и раньше. Но пальцы как-то совсем по-другому касались клавиш. Звук стал нежнее. Так постепенно в его голове стала рождаться тема вальса. Василия Ивановича Лебедева-Кумача рядом с ним не было. Рядом не было тех, кто сочинял с ним марши. Появился Михаил Львович Матусовский. Приходил молодой, немного грузный человек в очках, с шевелюрой и уходил, оставляя после себя повторяющиеся рифмы. Он был талантлив, Исаак Осипович считал его единственным поэтом на свете и шел за его рифмами, пытаясь вдохнуть в них небесной силы звук. С Матусовским он испытал почти счастье. По сути, Исаак Осипович сделал ему имя.

Он подбадривал себя в своих ночных откровениях несуществующим возлюбленным. «Но мне хочется сказать вам, что я остался прежним. И хоть годы старят человека, но говорят, что мои глаза горят по-прежнему молодым блеском. Вам я скажу, что во мне в полной мере осталась любовь моя к Жизни, к Солнцу, к тем людям, которые хотя бы капельку берут от Солнца и Света».

Исаак Осипович отстоял свою личную свободу, сделал так, что на нее никто не мог покуситься, и жил, как мог и как хотел. Он был свободен и, наверное, сам про себя понял, что никогда и никому не сможет принадлежать безраздельно, весь, а потому и менять что-то не было смысла.

В своем хронографе чувств и мыслей, в ночных исповедях, адресованных виртуальным возлюбленным, не столько конкретным женщинам, сколько какому-то идеалу, некой Дульсинее Тобосской, которую он уже не жаждал найти, он с горечью констатировал: