Исаак Дунаевский. Красный Моцарт

К тому времени, когда в Москве объявился молодой Дунаевский, эти рассказы уже стали легендой. В то время люди вообще быстро становились легендарными. Одним из героев был Виктор Типот, чье имя выплыло из небытия именно в начале 1920-х годов. Жизнь этого мастера прошла бок о бок с жизнью Исаака Дунаевского. Настоящая фамилия Типота — Гинзбург. Псевдоним он взял из-за двух друзей, которые дразнили его, что по еврейским канонам Гинзбург такая же заурядная фамилия, как у русских Иванов.

Про Типота было сложено множество рассказов. Дунаевский ценил его за неистощимый юмор и способность к импровизации. Говорили, что химик по образованию Типот отравил трех или четырех белогвардейских генералов. Этот талант после страшных 1930–1940-х годов куда-то подевался.

А в середине 1930-х по всей артистической Москве ходили его байки и фразы. Например, в ресторане ЦДЛ Типот спрашивает официанта: «Ну, что можно съесть вкусненького?» Официант предлагает: «Есть судак в тесте, раньше назывался „судак-орли“». Типот задумчиво: «Судак в тесте! Странно… У моего друга, я знаю, есть тесть в Судаке, а тут… Нет. Не пойдет в тесте». Когда в Ленинграде начались аресты, Типот якобы сказал, выслушав сообщение о высылке Николая Эрдмана: «Нужно жить долго, тогда до всего доживешь».

Летом 1924 года Исаак Дунаевский работает в качестве музыкального руководителя «Фанерного театра» сада «Эрмитаж», которым руководили Хенкин и Ильин. Это был очень веселый и интересный театр миниатюр. Вместе с ним в Москву приехала большая группа молодых харьковских артистов, его знакомых. Наиболее близким из них стал Эммануил Каминка, впоследствии заслуженный артист РСФСР.

В Москве Дунаевский почувствовал себя как рыба в воде. Появилась возможность осуществить свои наполеоновские планы. Внешне он представлял собой довольно колоритную личность. Как у всякого невысокого человека, у Дунаевского была защитная реакция на «высокий» мир: сигарета. Она, без сомнения, придавала ему уверенность в себе. В обмен он безбожно превращал свои легкие в филиал смолоперерабатывающего завода, получая при этом удовольствие от своей солидности. Бравурная папироса во рту напоминала морской флажок, сигнализирующий победу. Курение в итоге сыграло злую шутку с мастером. Было это уже на склоне его жизни и доставило немало мучительных переживаний.

Исаак Дунаевский не обманул ожиданий Владимира Хенкина. Только огромное расстояние, отделявшее Харьков от Москвы, помешало ему сделать это раньше. Здесь, в Москве, встретившись с Алексеем Алексеевым, Борисом Эрдманом (братом Николая), Давидом Гутманом и другими, то есть с теми людьми, которые запросто могли сказать: «Только что видел Есенина, сказал „привет, старик“, и вот он ушел», все оказалось совсем другим. Все талантливые люди рядом, и рядом с ними Исаак Дунаевский. Режиссер Давид Гутман ходит и шутит, бывший химик Виктор Типот ходит и шутит. Весь мир похож на одну огромную улыбку.

Недавно боготворимый Харьков с высоты московской прописки представлялся молодому композитору корзиной, болтающейся под воздушным шаром. «Баллон-груша остывал, сдувался и медленно опускался с каждым днем все ниже и ниже» — это слова Шагала о Витебске. То же самое мог сказать Дунаевский о Харькове. Примерно то же самое думал он о своих харьковских перспективах.

Всякий раз, когда ему приходилось размышлять или говорить о своей харьковской жизни, он испытывал сложное, противоречивое чувство, замешенное на горечи и досаде. Как будто все его харьковские друзья были обречены тащиться на буксире у московских звезд. Для того чтобы тебя заметили, надо было покорить Москву.

В Москве пришлось учиться всему заново, и прежде всего музыкальной моде. Нэп принес с собой первые пробы джаза. Классическую музыкальную гармонию дробили, били, как обыкновенное стекло. Из маленьких, как «восьмые» нот, осколков конструировали новые мелодии и бросали их на ветер.

Если вас хотели развлечь, вам предлагали джаз. Всюду: в ресторанах, в театрах и даже в клозетах — толстые и тонкие граждане насвистывали дребезжащие мелодии. Музыка соперничала со звуковыми отходами больших городов: дребезжанием трамваев, ударами станков, визгом бензопил. Простой человеческий голос воспринимался как атавизм, как аппендицит. В хаосе музыкальных звуков было только несколько тропок, которые вели к ясной и гармоничной мелодии.

Николай Фореггер и Касьян Голейзовский начали широко использовать возможности эроса в балете. Вместо классического трико мужчины и женщины выступали в костюме из собственной кожи.