Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма

Решение это последовало не потому, что устали воевать, разочаровались и нет веры в возможность успеха борьбы, а потому, что сиденье в палатках (вчера был снег) впроголодь на положении военнопленных становится невыносимым. Если бы нас отпустили куда-нибудь на работы с условием собраться по первому зову генерала Врангеля, мы с радостью ухватились бы за эту мысль. Но сидеть без дела, без копейки денег, без табака, без возможности починить разваливающуюся обувь, — так сидеть ужасно.

Приезжал генерал Врангель, приказал запись в Бразилию считать недействительной, а записывающимся куда-либо предложил перейти на положение беженцев, причем о их жизни дал такие сведения, что всякая охота куда-либо записываться пропала. Командование принимает все меры, чтобы не дать нам разойтись. И нет выхода. А тут еще начались строевые занятия, с азов. Стойка, повороты, отдание чести, как новобранцев, и это несмотря на жестокие холодные ветры. Мы, от нажима со стороны начальства, от голодухи (муку отняли) и от неизвестности, порой озвереваем, как недавно подравшиеся в палатке два офицера (судом чести переведены на беженское положение). То чуть не впадаем в детство, читая вслух «Ползуны по скалам» Майн Рида. Иной раз проснешься часа в два ночи — и начинаешь думать свои обычные думы, и слышишь, как три твоих невольных товарища по палатке тоже не спят, ворочаются. Окликнешь их — говорят: не спится, все мысли несутся в голове. Только и радуют, вероятно, фантастические слухи о переезде на материк, о формировании, о походе на Россию. Но в этих слухах есть отзвуки политических событий, переживаемых сейчас Европой, и даже слабый намек на возможность активного выступления Антанты против советской России озаряет радостью наше серое житье, и самые радужные мысли высказываются в оживленной беседе за чаем с куском хлеба и часто без сахара. Так, теперь вести о восстании в Петрограде прояснили много хмурых лиц, офицеры почувствовали большую близость между собой и с казаками, и все чаще появляется робкая надежда на возможность возвращения в родные края.

Только в настоящем нашем положении не умом, а сердцем поймешь значение слова «Родина». И стремишься к ней всеми помыслами, не думая о том, что эта желанная родина, может быть, окажется для тебя мачехой. Быть может, не один из нас, вернувшись туда, где он оставил близких, не найдет их. Многие из поневоле оставшихся в России обрели участь худшую, чем наша, и далеко не все вынесут ее. Вот и сейчас, записывая при свете карбидного фонаря эти строки, я думаю о своих родных, о дорогих детишках, и сжимается сердце болью за них. О, если бы не они, мне изгнание не было бы таким тяжелым. Везде при эн ер-гии можно устроиться, и всюду есть хорошие люди. Их, пожалуй, как это ни грустно, здесь встретишь чаще, чем на Руси, особенно после нашей «бескровной» революции.

4 марта. Уже весна, вероятно, в России бегут ручьи и пригревает солнце, а мы здесь, в Греции, мерзнем, как на севере, и ночью, чтобы согреться, натягиваешь на себя все, что возможно.

М. Г-ко

Каховка^{263}

После занятия красными 25 июля 1920 года так называемого Каховского плацдарма у Днепра, положение Русской Армии значительно ухудшилось. Высшее командование предпринимало многочисленные попытки отбить этот плацдарм у неприятеля обратно, но огромный численный перевес противника позволил ему всегда парировать удар. Рассказ начинается именно с одной из таких попыток овладения каховским плацдармом, предпринятой в сентябре 1920 года.

…Страшное место эта Каховка! В какую сторону от нее ни пойти, куда ни глянуть — всюду одна и та же желтая, выжженная солнцем степь с ее невысокими бугорочками и крошечными балочками. И всюду у этих бугорочков и в этих балочках жуткие кровавые следы бойни: ободранные красные конские трупы и костяки, свеженасыпанные холмики с крестиками и без крестиков и тяжелый удушающий запах из снятых, либо еще стоящих, сильно перезрелых и выколосившихся хлебов…

Стало известно, что назначено решительное наступление и что Каховку надо взять во что бы то ни стало и как можно скорей…