Искусство феноменологии

Творчество Кандинского «безразлично к истории»[314], вторит Мальдине Мишель Анри, но для него это безразличие есть свобода от истории, выход в измерение вечности. Хотя «в наш исторический момент» мы привыкли видеть в историческом анализе привилегированный «способ доступа к произведениям искусства и их подлинному смыслу», сущность искусства, как и сущность жизни – в вечности, а вовсе не в истории[315]

. Мы – живые – претерпеваем жизнь, и в этом претерпевании, пассивности жизни по отношению к самой себе и есть суть страстно-страдательной субъективности, которую пробуждает искусство. Искусство Кандинского, считает Анри, открывает нам сущность жизни, которая обладает иной – вневременной – подвижностью. Если воспользоваться образом из стихов Марии Степановой, то можно сказать, что «жизнь продолжает себя» не историей и памятью, а рождением и смертью. Диалектика жизни не подразумевает экстатического выхода из себя, не подразумевает самоотрицания; ее прототипом служит алхимическое превращение свинца в золото, а не противопоставление того, что было – тому, что стало[316]. Преображение печали – в радость, муки – в восторг не означает отрицания, отмены предыдущей стадии аффективной жизни. Жизнь души – как и Божественная жизнь – не знает отчуждения[317]

: хлеб и вино становятся Плотью и Кровью, не переставая быть хлебом и вином[318]. Именно таково то духовное преображение, которое вызывают в нас работы Кандинского, считает Анри: трансформация субъективности не подчиняется закону исключенного третьего.

Как мы видели в предыдущей главе, Мальдине описывает трансформацию субъективности в совершенно других терминах. С его точки зрения, эстетический опыт может быть трансформативным в той и только в той мере, в которой он является событийным.

Как мы уже говорили, для Мальдине преобразование субъекта – это не эволюция, а революция: он описывает преобразование смысловых структур в терминах катастрофы, разрыва, разрушения; это не просто трансформация, преобразование, а поистине трансфигурация, преображение. Патический момент есть не только момент страдания и боли: «испытание» не просто меняет, оно «учит нас»[319], и это обучение возможно лишь благодаря смысловому характеру, присущему патическому. Через исходное чувственное ощущение, через αϊσθησις я соприкасаюсь с внутренней нестабильностью бытия, составляющей его подлинную реальность. Другими словами, эстетический опыт как опыт, размыкающий мир, – это всегда опыт непонимания, опыт нарушения ожиданий. Но именно нарушения ожиданий, слома и восстановления смысловой структуры и не хватает Мальдине в работах Кандинского, они представляются ему чересчур гармоничными и схематичными, в них слишком сильно проявляется суверенный замысел художника[320]

. Само их совершенство представляет собой своего рода дефект: в них нет пустот, нет нехватки[321]; и эта нехватка нехватки и порождает тревогу[322], тревогу, в которой отражается клаустрофобный, почти шизофренический опыт контроля над миром и самим собой.