Искусство феноменологии

Спасительное средство против неотменимости – против того, что содеянное нельзя вернуть назад, хотя человек и не знал и не мог знать, что делал – заключено в человеческом прощении <…> Если бы мы не могли прощать друг друга, то есть взаимно избавлять друг друга от последствий наших поступков, то наша способность действовать ограничивалась бы одним-единственным действием[482]

.

Если интерпретировать проблему прощения в терминах поступка, если единый акт прощения оказывается расщеплен на поступок прощающего и поступок прощаемого, «автор», инициатор прощения (будь то ничем не обусловленный, суверенный субъект прощения или же способный к новому началу субъект покаяния) остается субститутом августинова Бога-подателя благодати и в качестве такового продолжает верховодить остальными участниками «сцены прощения». Рикёр пишет:

Мне кажется, что Ханна Арендт, соединяя вместе акт и его последствия, а не субъекта действия и само действие, остановилась на пороге, отделяющем ее от решения загадки. Разумеется, прощение может повлечь за собой отделение долга от бремени виновности и в некотором роде выявление феномена долга как зависимости от полученного наследия. Но на этом нельзя останавливаться. По меньшей мере, нужно сделать еще кое-что: отделить агента от его акта[483]

.

Покуда мы будем сводить прощение к оценке поступка субъекта, философия дара и прощения останется в плену у метафизики каузальности, воспроизводящей богословские споры о свободе и благодати. Нужно увидеть в преступнике не только прошлое, но и будущее, не только преступление, но и присущую каждому человеку способность начинать нечто новое, способность к поступку. Надо освободить преступника, вернув ему способность обещать, способность определять свое собственное будущее; надо сказать ему: «ты стоишь больше, чем твои действия»[484]

.

Нельзя не согласиться с Рикёром, что язык обусловленности и необусловленности, разработанный для анализа антиномий чистого разума, «плохо подходит для описания покаяния и прощения»[485] – и, добавим мы, плохо подходит для описания любых форм радикальной трансформации субъекта, будь то религиозное обращение, трансформация пациента в психотерапии или философская конверсия. Однако в каких терминах мыслить эту трансформацию? Это не столько терминологическое, сколько метафизическое решение. Целый ряд мыслителей – причем столь разных, как Деррида, Арендт и даже Лакан – описывали трансформацию, которую субъект переживает в ситуации дара и прощения, в терминах «удачи» (τύχη), счастливой случайности или «чуда». «Удача» или «чудо» представляют собой событие, то есть нечто, выламывающееся из логики «автоматического» и «машинального», естественного, обусловленного природной каузальностью; это ситуация смысловой катастрофы, в которую, как писал Пастернак, не «успели вмешаться законы природы»: субъект оказывается ею застигнут «мгновенно, врасплох».

Для Деррида дар поистине случаен – или, точнее, фактичен. Различая случайность вообще и контингентность дара, Деррида поясняет, что