Искусство феноменологии

Смерть Другого должна быть поистине «пробуждением», но не отделяющим от других «пробуждением от жизни», а «пробуждением к ответственности», пробуждением к смыслу. Причем этот смысл оказывается сущностно связан с бессмысленностью, не-смысленностью смерти: смерть другого не может иметь никакого смысла, не может иметь никаких оправданий, никакого «ради чего», но именно поэтому я должен ей противостоять любой ценой – пусть даже ценой собственной жизни. «Мое дело – отвечать за смерть других, и это дело стоит прежде дела – быть»\

пишет Левинас. Пускай я не могу сделать так, чтобы другой вообще никогда не умирал, – но я могу сделать все, чтобы эту смерть отдалить, чтобы не дать ему умереть в одиночестве, я могу не остаться равнодушным. Смерть/смертность другого во всей ее гнетущей бессмысленности может рассматриваться как своего рода травма, как то, что в рамках моего сознания уместиться не может, хотя и задает моему сознанию рамки: мое существование осмысленно в той мере, в которой я существую не для себя, а для Другого. Левинас, для которого именно такое понимание смерти является основным, пишет:

Предстояние лицом к

лику в его выражении – в его смертности – взывает ко мне, требует меня, обязывает меня, как если бы та невидимая смерть, к которой обращен лик другого – эта чистая инаковость, некоторым образом отделенная от любой общности – стала моим личным делом. Как если бы смерть, неведомая тому другому, в наготе лика которого она уже просвечивает, «касалась» бы «меня» лично – прежде чем стать смертью, предстоящей мне самому. Смерть другого человека заставляет меня усомниться в себе – как если бы мое равнодушие превращало меня в сообщника той смерти, которая другому невидимо предстоит; и как если бы, еще прежде чем я посвящу себя служению другому сам, я должен был бы отвечать за смерть другого человека, за то, чтобы не покинуть его в одиночестве. Именно в этом призыве к ответственности, назначаемой мне ликом, который меня просит, меня требует, меня обязывает, именно в этой постановке меня под вопрос другой становится моим ближним[529]

.

Я, смертный, обнаруживаю себя ответственным за смертность Другого[530]

– и именно эта ответственность, если верить Левинасу, составляет мою собственную уникальность и незаменимость.

Таким образом, смерть в ее двойственности – как смерть моя собственная и смерть ближнего – открывает мне меня самого двояким образом. В известном смысле «я» становлюсь «собой» только «сосредоточившись на себе», только в ходе и в результате этой заботы как упражнения в смерти[531]. «Я» как «я сам» рождаюсь в отношении к смерти – своей и других, и только смерть придает человеческому существованию его окончательную, завершенную форму. Покуда я жив, я не завершен, не полон; более того, именно эта неполнота, нехватка определяет меня как смертного, но живущего[532]. Поэтому все формы фиксации «я» – и, в первую очередь, письменное творчество – являются попыткой отменить или заменить собой смерть; все они являются различными способами перейти в посмертное существование, независимое от моей эмпирической жизни. «Нет, весь я не умру», я переживу смерть в написанных мною текстах – или, может быть, создавая текст, навсегда фиксируя в нем свою душу, я уже отдаю часть ее вечности, а значит, смерти. В интервью, опубликованном посмертно, Деррида пишет: