Искусство и революция. Эрнст Неизвестный и роль художника в СССР

Христианство с его особым вниманием к уникальности души каждого человека наложило запрет на это двустороннее движение, сохранившееся только в колдовстве. Но, в то же время, христианская концепция рая и ада способствовала возникновению нового метафорического взгляда на человеческое тело. Тело, в соответствии с качествами заключенной в нем души, получило способность наслаждаться вечным блаженством или терпеть вечные муки. Последним уделялось особое внимание по причине общественной потребности в религии запретов, а не в религии терпимости. Ад стал материализацией греха в форме физического страдания. Неизвестный так увлечен дантовским «Адом» (см. с. 54–61), потому что Данте в мельчайших подробностях описал физическое страдание, соответствующее конкретным грехам. В девятом круге ада тела грешников претерпевают метаморфозы, точно воспроизводящие особенности совершенных ими грехов. «Ад» – помимо всего прочего, выдающийся труд по символической анатомии. Вечность и божественная воля позволяют Данте выйти за пределы человеческого тела, каким оно видится объективно, и представить его субъективные ощущения – или страдания – как вечный факт.

Двустороннее движение между человеческим телом и внешней природой сохранил – или заново открыл – рационализм. Так, Дидро писал:

Чувство и жизнь вечны. То, что живет, жило и всегда будет жить бесконечно. Единственное различие между смертью и жизнью в том, что в данную минуту вы живете целиком, а через двадцать лет, растворившись, раздробившись на молекулы, будете жить частично[24]

.

Современная наука выдвигает предположение о ложности границы, которая вновь и вновь пересекается при этом «движении», – а значит и ложности нашей прежней потребности в таком движении. Биолог Дж. З. Янг пишет:

В некотором смысле мы буквально творим мир, о котором говорим. Таким образом, наша физическая наука – это не просто набор сведений о внешнем мире. Это также сведения о нас самих и о нашем отношении к этому миру, каким бы он нам ни представлялся. <…> С развитием электрических инструментов мы получили возможность измерять как очень большие, так и очень малые величины. Результаты этих измерений послужили дальнейшими доказательствами того, что наш наивный способ рассуждения о мире, отличном от человека и разделенном на куски материи, существующие во времени, неадекватен[25].

Теперь мы можем приступить к рассмотрению контекста опыта, с которым соотносится «интериорность» произведений Неизвестного. Определить этот контекст очень сложно, он может показаться смутным и далеким. Но в качестве неопределенного опыта он привычен для нас и универсален. Нам всем известно, что жизнь наполняет наши тела смыслом и что в других телах заключены другие жизни, которые не сводятся к существованию всех частей тела. Вот почему, по зрелом размышлении, трудно совершить убийство, а предумышленные убийства являются попыткой скорее уничтожить чье-то присутствие, чем разрушить тело. Так же объясняется и бóльшая часть самоубийств. В редчайших случаях самоубийца осуществляет акт агрессии против своего тела; обычно он лишь хочет положить конец тому значению мира, которое в нем заключено.

Соотносится ли интериорность произведений Неизвестного с «внутренней жизнью» души или тела? И да, и нет. Его скульптуры не имеют ничего общего ни с аутопсией, ни с психоанализом. Его не интересуют ни внутренние органы, ни комплексы. Он создает образ, прославляющий целостную природу человека. В этом отношении он преследует ту же цель, что и скульпторы Античности и Возрождения. Однако эти скульпторы – как всегда, за великолепным исключением Микеланджело – считали человеческое тело чем-то полностью завершенным; по их представлениям, внешняя форма есть отражение неизменного внутреннего смысла. Неизвестному, напротив, человеческое тело представляется незавершенным и находящимся за поверхностью своей приблизительной внешности в состоянии постоянной адаптации.

В позиции Неизвестного нет ничего оригинального. Напротив, как я попытался показать, она постоянно присутствует в человеческом опыте, нередко в виде метафоры. Эту позицию разделяли рационалисты XVIII века и поэты-романтики XIX столетия.