Искусство и революция. Эрнст Неизвестный и роль художника в СССР

Единственным верным и уместным заявлением в адрес Неизвестного было бы следующее: в лучших своих работах он выявляет и выражает существенную часть опыта миллионов людей, и прежде всего миллионов людей на трех эксплуатируемых континентах. Они не знают о скульптурах Неизвестного. Он не живет среди них. Но в его произведениях заключен дар воображения, дар пророчества. Или, говоря иначе, в них осуществляется чудесное и неизбежное взаимодействие между жизнями и событиями мира, который стал единым. Теперь пророчество имеет отношение скорее к географической, чем к исторической проекции. Нашему ви́дению задает критические ограничения пространство, а не время. Теперь для пророчества необходимо лишь одно – знать людей такими, каковы они есть.

Люди трех континентов вовлечены в борьбу, которая будет продолжаться, пока они не обретут свободу; не номинальную свободу независимых государств, а ту свободу, для которой все другие формы свободы были всего лишь подготовкой – свободу от эксплуатации. Когда они обретут эту свободу – а на это уйдет не больше века, – они создадут искусство, которое сегодня невозможно себе представить, потому что свобода, которую они завоюют, изменит условия человеческого существования. А пока некоторые скульптуры Неизвестного служат временным памятником стойкости, необходимой в начальной фазе этой борьбы.

Можно ли считать это достойным завершением очерка о творчестве скульптора? Скульптура низведена до представления одной из фаз мировой борьбы против империализма? Я верю, что нет ничего важнее этой борьбы. Именно ей мы, прямо или косвенно, должны отдать все силы. Для тех, кто неспособен это сделать, логичным выходом является самоубийство.

Давайте разберемся, почему это так. Современные условия существования в мире, если принимать их такими как есть, если подходить к ним с недостатком решимости в корне их изменить, лишают смысла любую из ценностей. Две трети населения мира подвергаются грабежу и эксплуатации; их обманывают, постоянно унижают, обрекают на крайнюю, искусственно насаждаемую нищету, не признают их за людей. Более того, если принять эти условия – или даже принять их с оговоркой, признав необходимость некоторых реформ, введения некоторых ограничений и незначительного увеличения иностранной помощи, – то на основании имеющихся фактов можно сделать вывод, что они, несомненно, ухудшатся. Империализм ненасытен. Его методы могут измениться, но алчность – никогда.

Впрочем, эта ситуация ненова. Разграбление продолжается веками. Почему реакция на него теперь должна быть настолько радикальной? Почему мы говорим о самоубийстве?

Потому что мы достигли состояния, когда оправдывать мировой статус-кво невозможно. Само понятие оправдания теряет смысл. Если сегодня мы сделаем выбор в пользу того, чтобы жить в мире, каков он есть

, нам придется отречься от всех устремлений и ценностей, которые мы унаследовали как социальные существа: не только от тех, которые мы унаследовали от Европы и которые европейское лицемерие сделало во многих отношениях подозрительными, но и от тех, которые мы можем унаследовать сегодня, когда, с нами или без нас, история становится всеобщей.

Те, кто принимает мир таким, каков он есть, лишаются своего наследства, а обездоленные вновь обретают свое. Каждый лишившийся наследства оказывается в изоляции, в одиночестве, лицом к лицу с адом, которому только смерть может положить конец. Этот ад есть современное состояние мира, если только человек не стремится с ним покончить. Параметры вечности, придававшие средневековому аду абсолютный характер, в нашем земном аду заменены понятием неизбежного и абсолютного неравенства людей. В этих абсолютных параметрах страдание – это не муки, которые претерпевают вечные тела, сохранившие свою чувствительность, а муки полного отрицания нашей вечной настоятельной потребности признать себя в других. Страдание – это существование другого человека как неравного тебе.

Франц Фанон прекрасно понимал природу этого страдания, хотя и не сочувствовал ему: