Искусство как вид знания. Избранные труды по философии культуры

Трудности, на которые наталкивался всякий, кто пробовал уяснить себе понятие «внутренней формы» у Гумбольдта, останутся непреодоленными, если держаться буквы формул и примеров Гумбольдта, а не общего смысла его анализов. Гумбольдт связан чрезвычайно условным противопоставлением формы и содержания в кантовском смысле. Для него как будто только и есть «материальное», «следствие реальной потребности», «относящееся непосредственно к обозначению веши», и «идеальное», «мышление», «всегда относящееся к форме»84. Как будто нет основания для различения самих форм: все отброшено в «мышление», а там — только совы зрячи. Исследователь языка должен задохнуться в этой щели между формою и содержанием. Получается так, как если бы все «содержание» состояло только из звукового состава речи, а формы - грамматические, синтаксические, логические, предметные - все одинаково формы мышления. Но не следует ли начать с того, чтобы различить, по крайней мере, само мышление грамматическое, синтаксическое и т.д.? Если мышление все-таки остается всюду мышлением, одним и тем же по качеству, то оно должно быть различаемо в то же время по какому-то иному признаку. И ясно, что этот признак - ни в чем ином, как в том предмете с его мыслимым содержанием, на который направлено в том или ином случае мышление. Сам Кант, как известно, допускал рядом с формирующею деятельностью рассудка также формы чувственного содержания, а в деятельности рассудка различал его собственную деятельность, - synthesis intellectualis, - связь в самих категориях, и связи сообразно категориям, - synthesis speziosa, - связь созерцаний, но в рассудке; деятельность воображения («продуктивного») и была для него таким «первым применением рассудка»85.

Мы выйдем, таким образом, из названных затруднений, лишь соблюдая все необходимые различения в деятельности мышления по его предметной направленности. Установление этих различений должно быть вместе установлением и различением языковых форм. Каждая выступит со своим специфическим содержанием, и язык предстанет

м Ср.: Humboldt Wy. Ueb. d. Entstehen... // Humboldt W.v. Gesammelte Wferke. Bd. III. S. 296.

43 Кат I. Kritik dcr rcincn Vemunn. B. § 24. S. 110.

перед нами не как симплифицированное противопоставление отвлеченных понятий форм и содержания, а как сложная структурная система форм. «Содержание» в ней, равным образом, не должно рассматриваться только как какая-то мертвенная масса; сами формы могут выступить как содержание по отношению к другим формам, - их взаимоотношение и иерархия в системе раскроют их действительную роль и значение. В этом пункте — Аристотель, а не Кант!

Чтобы понять Гумбольдта, надо поставить перед собою тот же предмет, который стоял перед ним, и следить за мыслью Гумбольдта, глядя на этот предмет, уточняя терминологию там, где она у Гумбольдта приблизительна, и самостоятельно пополняя то, что упущено им, по ланным, доставляемым самим предметом. — Совершенно ясно, что, пока мы воспринимаем синтетическую форму только в ее чувственных признаках, мы имеем дело с формою внешнею. Устанавливаем ли мы наличность определенного синтаксического феномена по некоторому звуковому тожеству (сын-у, друг-у, стол-у,...) или по признанию в нем индекса закономерного морфологического образования (сын-у, мор-ю, вод-е,...), поскольку само тожество или единство трактуются как моменты воспринимаемые, мы будем говорить о внешних формах, независимо от того, как изъясняется роль интеллектуального фактора в их образовании. Самый вопрос об этих формах, как отношениях, сочетаниях, или качествах, даже не есть вопрос науки о языке, а есть общий психологический вопрос. Но лишь только мы в данных звуковых элементах или комплексах, несмотря на различие самих дат (-у, -е, -и...), признаем некоторое идеальное морфологическое единство, мы тем самым признаем наличие в языке и некоторой синтаксической «нормы» (в смысле, скажем, Фосслера), т.е. некоторой идеальной основы для разнообразия исторических данных рассматриваемого языка. Если мы, сверх того, признаем, что синтаксическое оформление языка, какие бы эмпирические формы оно ни принимало в разных языках, -есть необходимый момент в самой структуре языка как такого, языка вообще, и будем его рассматривать независимо от какого бы то ни было чувственного индекса, в его идее, мы будем иметь дело ни с чем иным, как с идеальными синтаксическими формами. Не являются ли именно эти идеальные формы подлинными синтаксическими формами, для которых те чувственные - именно только «индексы», и нельзя ли их назвать внутренними формами языка?

Всякая внешняя форма имеет свое идеальное основание, и если бы п°следнее называлось формою внутреннею, то нам пришлось бы искать новые названия для различения самих внутренних форм. В действительности, внутренние формы потому и называются внугренни-V|n, что они постоянных чувственных индексов не имеют, ибо они суть