Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

И тогда ясно, что Рабле смеется не над собственно средневековой ученостью в ее осмысленной — живой и драматически напряженной — цельности и полноте, а скорее над ее пародийно-гротескной тенью из поздне-средневекового театра теней, преувеличенно обозначивших предел и конец: слово-прием во имя смысла и смысл — порознь навсегда, потому что меж ними вот-вот восстанет иное: наука о сущностях вещей самих по себе, ставших предметом собственно ученых, собственно научных исследований.

И тогда такой вот шутовской финал, может быть, окажется не столько смешным, сколько грустным: прошедшее время бесследно уходить не должно. Таков категорический императив культурной истории.

А зонг? — "Рождение и смерть слова":

Где он там, хозяин обезьяны?Утонул.Дюны сбиты. Тяжелы туманы.Ветер дул.Краем моря бедная металась.Тощий хвостВолочила. Солнце опускалосьНа погост.Чтобы новым утром, золотея,Бить в тамтам.И следить потерянного зверя:Как он там?Потерялась бедная, пропала.Утонул.

Ухом вывернутым припадалаСлушать гул.Гулы волн и гладких чаек реи,Слушать смерть.Но пришли, сбежались ротозеиПоглазеть.На лице пещерном было вот что:Боль и мгла,Мгла и боль бессловья, потому чтоНе произошла.Это было на краю сознанья:Всклень и вскользь.Что-то человечье в обезьянеЗачалось.Вздыбились шерстинки за ушами.Губы жмут,Как ботинки... Шумно вопрошали:Как зовут?

Лично видел: Слово затевалось.АлфавитПлавил нёбо. А гортань сплавляласьВ монолит.Как же Вас зовут? — Но тих и светел,Окружён,Зверь исчез, но перед тем ответил:"Джон".Лично слышал: кремень связной речиВысек вдругСобственное имя человечьеВслух.Слово взмыло из кромешной бездны.Высь прожгло.Не воротишь. Потому что поздно.Перешло.Пережгло. И вот рука — не лапа.

Не инстинкт, а злость.Плащ на плечи. На голову шляпа.В руку — трость.Утонул хозяин обезьяны,Плавать лих.Слово пробуравило туманы,Встало в стих.Но за первым — огненным — сто тысячБез огня.Каждое бы следовало высечьИз кремня.Из темна одно всего сказалосьВ чистый зык.Все иные в уши набивались,Вязли на язык.Говорил их тот — в плаще который,Сбросив шерсть:"Жду Вас на пустые разговоры

Ровно в шесть.Потому что с горем и бедоюПополамУ меня одно, а всё другоеХлам.Потому что все слова вторыеСтырь и старь.Третьи, пятые, сороковыеВесь словарь!"Я за ним. Но плыл и плыл за наДивный гул ...Не доплыл товарищ обезьяны.Утонул.

POST SCRIPTUM

В согласиях или разногласиях с какими книгами складывала себя эта книга?

Справедливо начать перечнем тех сочинений, которые стали предметом специального аналитического чтения. Это тексты евангелиста Иоанна, Августина, Алкуина, Абеляра и его современников — Элоизы, Беренгария, Бернара Клервоского и менее известных, нежели этот святой, гонителей опального магистра; жития святого Франциска.

Начать ими, а уж потом перейти к фону и контексту: иным сочинениям, взятым по большей части фрагментарно, тех же авторов, а также их собеседников в большом времени европейских средних веков и, может быть, ближайшего постсредневековья.

И наконец, исследования двух последних столетий, когда время наших героев и в самом деле станет историческим временем в его дальней близости, странной естественности, живой жизнезавершенности тех, кто своё уже написал, а сказал не всё, потому что новых слушателей, которым есть что ответить, и вправду несчётно, покуда не пресекся человеческий род, подлинно живущий только в творческом общении с теми, кто был, есть и ещё будет.