Исповедь о женской тюрьме

Я стала другой — сколько мне лет сейчас? Никак не девятнадцать, а намного, намного больше. За такой короткий срок человек может прожить тысячу жизней, может передумать множество мыслей, переродиться. От этого становится грустно, но в то же время я понимаю, что обрела бесценный опыт, прошла обучение по ускоренной программе, узнала многое, что хотелось бы забыть.

Все происходящее здесь со мной похоже на фантастический фильм — я попала в другое измерение и спустя какое-то время, пройду сквозь портал и вернусь домой, в нашу с тобой привычную жизнь. Мечтаю, что ты проснешься как-то утром и даже не будешь знать, что я где-то путешествовала пару лет. Для тебя пройдет только одна ночь. Ты глянешь на меня пристально и скажешь: «Что-то ты странно выглядишь. Не заболела?», а я отвечу: «Нет, все в порядке. Просто не выспалась». Я пойду гладить твою рубашку и готовить завтрак и буду наслаждаться такими простыми действиями.

Мне бы хотелось, как героине фильма — сильной и благородной — сказать тебе: " Не жди меня. Найди другую и живи счастливо». Прости, пока не могу. Значит, еще жива надежда в моей душе?

Вот и закончился последний листочек. Целую. Не грусти. Жизнь еще может преподнести кому-то из нас подарок».

* * *

Знающие люди меня обрадовали, что условно-досрочного освобождения (УДО) дождаться не так просто. К тому же всем, у кого хвосты (такие как у меня, в один месяц), вообще можно не рассчитывать на досрочное освобождение. Не знаю, какая взаимосвязь, но порой заключенные, основываясь просто на жизненном опыте и наблюдениях, оказываются правы. Мы в тюрьме безошибочно могли сказать, кому и какой срок дадут, а здесь говорили только об УДО и знали, кому стоит его ждать, а кому нет. По всему выходило так, что я здесь надолго. Поэтому тоска по дому поселилась прочно в моей душе. Дом был так далеко! За пять лет от меня.

Как я позже узнала, все мои письма попадали к адресатам, так что писала я не зря. Цензуры строгой здесь тоже не было, а может быть, никто не усмотрел в моих посланиях криминала. Я описывала, что вижу из окна, но очевидно это не было секретом. Внизу жизнь кипела. Нас с касачки не выпускали на улицу, и режим здесь соблюдался тюремный: один час прогулки в день, а все остальное время мы были в комнате.

Я приходила к Юле, и она рассказывала мне обо всей лагерной жизни.

— Кто это собирается каждый день возле вот того корпуса? — спрашивала я.

— А это, — махала Юля рукой, — наши пенсионерки. «Карательный отряд».

— Чего?

— Мы их так называем. Увидишь их потом вблизи. Им всем от семидесяти и выше. Все сидят якобы за убийство.

— Почему якобы?

— Ты себе представляешь вон ту бабку на костылях, которой под восемьдесят, которая убила молодого мужа своей внучки? Бабульки это берут вину на себя за детей и внуков.

— Ох, ничего себе, — я уже по-другому смотрела на них.

— Да им неплохо здесь. Работать их не заставляют. Пенсию от государства получают. На эту пенсию покупают себе продукты. Дети не забывают, привозят необходимое. Вот они и организовали рыночек. Потом сможешь у них купить все что захочешь. Те, что с коммерческой жилкой, еще умудряются своим родным на воле помогать.

— Вот это да!

— Ага. Да и вообще они между собой дружны очень. У них как в доме престарелых, свои интересы, свои сплетни. Выйдут вечером на лавочку, и давай всех обсуждать. Многие и уходить домой не хотят, как срок отмотают. Что мне, говорят, там делать? Здесь у меня подруги, а там забыли все… Встанут под лагерными воротами и ревут.

— А остальные как живут?

— Работают много. Рабочка у нас по три смены.

— А можно не работать?

— Можно. Только в карцер пойдешь, а потом оттуда запросишься работать. Колония трудовая.

— А там что, в карцере?

— Кровать опускают только на ночь. Вода по щиколотку стоит. После такого стояния в воде черев неделю подхватишь все что угодно. А чего ты работать не хочешь- то?

— Ну, шить я как-то не умею, не мое это.

— Научат. У тебя срок большой, будут учить. На тех, кому дают год-два, время никто не тратит. Они там, на швейной фабрике на побегушках: принеси, подай, тряпку на ниточки разбери. А там ты профессию получишь.

— Радостное будущее… — уныло говорила я.

Работать на швейной фабрике очень не хотелось. Говорили, что работали девушки очень много, чтобы фабрика не простаивала ни днем ни ночью, а получали за свою работу копейки. На те деньги ничего нельзя было купить в дорогущем магазине. Подтверждением тому были худые изможденные лица, которые я видела в окно.

— Ты посмотри на них, — сокрушалась Юля. — Они же падают.

Женщины и правда, качались, как на ветру, в бесформенных одеждах, с косынками на головах. Белые эти косыночки оттеняли и без того серые лица. И как эта зона может быть образцовой? Видимо на заключенных просто никто и никогда не смотрит. Отводит взгляд как от чего-то непристойного. Да, кровати с подушечками, клумбы с розами, огородик с помидорами — это хорошо. Значит, всем здесь хорошо. А на людей ни одна комиссия не поднимает глаз.