Испытание временем

Муня все еще не садится, ходит взад и вперед. На лице у него ничего не прочтешь, не то ему скучно, не то он размышляет…

— Когда будет поезд? Как бы мне не опоздать. Отпуск у меня на семь суток…

— А ты кем теперь? — спрашиваю я его.

— Я следователь армейского трибунала.

Так вот почему он так строг и суров. Следователь армейского трибунала!

— Мне очень жаль тебя, — неласковым тоном говорит Муня, — ты такой же фантазер, как и был. Я думал, революция отрезвит тебя.

Ей-богу, он шутит, кто ему поверит?

— Тебе не стыдно смеяться? — нежно укоряю я его. — Какой я фантазер? Я ощущаю революцию как светлый праздник на земле.

Муня упрямо шагает взад и вперед. Он разглядывает карту железнодорожных сообщений, трогает телефон и медные пуговицы на своей шинели.

— Светлый праздник на земле, — с недоброй усмешкой повторяет Муня, — это верно, но только праздник для тебя. И революция, и социализм, и советская власть — все это уготовлено для твоего удовольствия, для тебя одного…

Какие обидные слова и каким оскорбительным тоном! С каждой встречей его не узнать…

— Я, Мунечка, провел ужасную ночь, мы расстреливали опасных бандитов. День был тоже нелегкий. Не говори так со мной.

Холодный и сумрачный Муня нисколько не тронут мольбой. Он продолжает спокойно, точно не свои, а чужие слова повторяет:

— Ты герой другой революции, не нашей, такие, как ты, действительно кончают на фонарном столбе.

Меня этим не напугаешь: храбрая смерть равносильна победе. Она ввергает в ужас врага и объединяет друзей. Революция — дело чести, нечто вроде дуэли. Она требует и мук и душевных терзаний. Она бывает раз в сотни лет, и провести ее надо как следует.

— Не спорю, — охотно уступает Муня, — но надо при этом видеть и цель. Не себя одного, а весь истекающий кровью народ… Все поле сражения… На таких кирпичах, как ты, фундамента социализма не построишь.

Жестокий друг в серой шинели так и не нашел для меня доброго слова.

— Пора взяться за ум, — продолжает Муня, — не фантазируй, не мечтай, не выдумывай! Не воображай себя сильным, огляди себя лучше: ты слабый, худосочный паренек! Надолго ли хватит тебя? Страдания не пряники, от них устаешь.

Это уже слишком. Он не смеет говорить так с командиром, безнаказанно оскорблять меня!

— Легче, Муня, осторожно! Думай больше над своими словами! Кем бы я ни был, никто не скажет, что я чужими идеями промышляю. Это ты повторяешь слова несчастного Нухима. Они легко тебе достались. Ты пачками мог их собирать. Я каждую истину горбом добывал. Платил за нее нуждой и слезами. Ты бездушный человек, убеждения сидят у тебя в голове и до твоего сердца не доходят. Нам не о чем спорить, поезд подходит, можешь уезжать!

Мы расстались врагами. Навсегда.

Трудный день подходил к концу. Я обхожу красноармейские квартиры, с каждым побеседую, расспрошу, дам совет. Так ведет себя Шпетнер, так буду поступать и я.

Тихон что-то пишет. Лешка жалуется, что ему пайка не хватает, и просит отпускать больше хлеба. Он может и от врача принести записку. Хорошо, он получит хлеба вдоволь сейчас.

— Что ты делаешь, Тихон? — спрашиваю я.

Тихон смущенно прикрывает бумагу.

— Не сто́ящее это дело, товарищ командир. От скуки, можно сказать…

Шпетнер не упустил бы случая завести разговор. Ему все покажи, расскажи, как и почему, и обязательно подробно.

— Не стоящее, говоришь? Может быть, и я в компанию пристану?

— Да вот, чтоб мысли зря не растекались, я записываю их. Выходят стишки. Меня ежели разберет после такого дня, как сегодня, одно спасение — писать, на этом только и успокоюсь. Дурость, конечно. У каждого свое…

Я иду к себе на квартиру, голова полна мыслями о Шпетнере, о Тихоне, о Муньке, все запомнилось, ничего не упущено. Забыты только: девушка со смуглым лицом и косынка с тугим узелком.

Я застаю ее у себя. Девушку охраняет дежурный.

Я отпускаю красноармейца и спрашиваю ее:

— Как тебя зовут?

Руки ее быстро завязывают косынку и затягивают тугой узелок.

— Кого? Нас?

— Да, да, тебя.

Она испуганно оглядывается и почти шепотом отвечает:

— Маруся.

Маруся? Очень милое, хорошее имя, откуда она?

— Кто? Мы?

— Конечно, ты.

Девушка задумывается и ничего не отвечает.

Я хочу ее усадить и отскакиваю, словно ужаленный, — она больно укусила меня.

Так вот она какая, эта мерзкая девчонка! Рот ее оскален, ноздри раздуваются, острые зубы блестят.

— Не смей! — кричу я ей над самым ухом. Она с тем же простодушием спрашивает:

— Кто? Мы?

— Да, «мы».

Я кладу ей руку на плечо, хочу уверить в моем миролюбии, убедить, что никто ее здесь не обидит, и снова острые зубы кусают меня. Оскаленный рот грозит защищаться. Взбешенный, я отталкиваю ее, и вдруг рука моя замирает, — девушка забинтована, и шея и грудь ее в марле.

В дверь стучатся прикладом.

Взволнованный Тихон приносит скорбную весть:

— Махновцы ночью напали на Малую Виску, всех дочиста порубили и ограбили завод.

Малая Виска? Дайте очнуться, погодите, — ведь там Шпетнер с отрядом!

— Что ты, Тихон, сказал? Откуда ты знаешь?