Испытание временем

— Куда прешь, собака? Сказано — скучно, дай душу отвести. Начинай, Яшка, как я тебя научил.

Тарас откидывается на спинку сиденья и с пьяной усмешкой смотрит на Надю: дескать, вот я какой.

Яшка смешно приседает и с дурашливым видом спрашивает:

— Почему, Тарас Селиванович, на этой самой тачанке нет пулемета, люди все как один без винтовки?

Нет больше веселого Яшки, на козлах — петрушка с большими глазами, с визгливым, назойливым криком. Тарас отвечает, нахохлившись, напыщенным тоном:

— Они потому без оружия, что им воевать не положено.

— Что им делать прикажете? — спрашивает Яшка.

— Меня потешать.

— Чем, Тарас Селиванович, потешать? — согнувшись в три погибели, паясничает возница.

— Каждый своим: Рокамболь — умом и ученостью, Мишка — стишками, коммунист — рассуждением, Надька — дамскими штучками. Сворачивай в поле, на ходу не выходит. Веселися, братва! Вставай, Алексей, у нас представление. Вставай же, пора начинать!

Тот храпит, не трогается с места.

Они стоят среди поля, мимо с грохотом проносятся тачанки, черная цепь бежит, извивается, последнее звено, и шум умолкает.

На потешной тачанке томительно тихо. Уж этот Тарас, вчера лишь буянил, измывался над ними, одного из них чуть не сгубил.

Он удобней садится, кулаком подпирает пьяную голову — можно начинать.

— Вот что я спрошу тебя, Рокамболь… Чего человек всего больше должен бояться?

Август отрывается от своих размышлений и достает из кармана свою табакерку — жестянку из-под ваксы.

— Стой! — жестом останавливает его Тарас. — Ты без табаку отвечай. Принюхиваться мастер! Одним махом сыпь!

Можно и так, но спешить он не будет.

— Толково ответить, Тарас Селиванович, не голову снять, раз — и готово. Всего опасней на свете показаться смешным. Владыки, управлявшие миром, дрожали при мысли, что их осмеют.

— Вот он, сучий щенок! Выпалил враз! Ой, голова! А все-таки врешь. Хотел бы я видеть, пусть бы кто надо мной посмеялся… Голову снесу — и молчок! Ты пришел после того, как опоздал! Правильно, Надька?

Она не глядит на него, голоса ее опущена, русые косы лежат на груди.

— Толкни ее, Яшка, пускай отвечает. Ишь похудела, верно живет с двадцатью.

Мишка бросает строгий взгляд на возницу, и тот легонько толкает ее. Она еще ниже голову клонит, прячет от Тараса глаза.

— Не раздражай меня, Надька! — распахивая шубу и вытаскивая нагайку, привешенную к поясу, предупреждает он.

— Тарас Селиваныч, — просит его Мишка, — послушайте лучше стихи. Помните, крымские, они нравились вам.

Глаза парня в тревоге, на грустном лице печаль.

— Плевать я хотел на стихи, дай ей, Яшка, кнутом!

В крик Тараса вплетаются пьяный визг и раздражение.

Мишка предостерегающе смотрит на возницу, тот бьет кнутом по тачанке, чуть ударяет Надю.

— Что зенки поднимаешь? Дай, Яшка, ей в рыло!

Снова Мишка умоляюще смотрит на парня, тот медлит, не трогается с места.

Тарас сходит с тачанки, взбивает свой чуб, поправляет пулеметную лепту. Он глядит на себя в зеркальце, любуется собой, своим пышным нарядом.

— Видела, Надя? Ворот соболий. Сукно «маренго». Шелковыми нитками сшито. Нравится шуба? Говори!

Надя вскидывает глаза, в них укор и усмешка.

— С живого стащил? — спрашивает она.

Тарас недоумевает:

— Зачем повстанцу тащить, взял — и баста. Батька что говорит: у города взять — не грабеж, а расплата. Насосались нашей кровушки, теперь отдавай. Верно, Алешка? Век бы тебе, злыдне, такой шубы не видать. Что, Мишка, не так? Ну разве я не лучше тебя, чего ради Надька нос от меня воротит?

Мишка виновато пожимает плечами, ему словно и в самом деле непонятно ее упрямство.

— Я вам не чета, Тарас Селиванович, — отвечает Поэт, — я червяк против вас, но зачем вы это все говорите? Мы с Надей приятели, не муж и жена…

Так ему Тарас и поверит.

— Твой батько злыдня, — с презрением бросает он Мишке, — голь, батрачня, мой — хуторянин, хозяин! Ты повстанец без ружья, а я батькин советник. Гляди сюда, Надька, экое добро…

Он отворачивает брюки, показывает ей шелковый дамский чулок:

— Тебе бы их носить. Выкладывай, Яшка, что схоронено у нас для нее.

Рыжий парень точно этого и ждал. Он встряхивает кудрями и откладывает на пальцах:

— Туфли «кантес», лаком и шелком отделанные. Туфли желтые с серебряной пряжкой, туфли красные на бархатных застежках. Полушалков и шалей без счету. Штука шелка чистой сирени, японских гребней две коробки…

Тарас ухмыляется: какую ж это девку таким добром не возьмешь?

— Жених, Надька, что надо, — прельщает он ее, — не то что злыдни твои…

Она тихо смеется.

Тарас умолкает, кусает губы от гнева, ищет, на ком злобу сорвать.

— Мишка, пока я буду за Надькой ухаживать, скачи на одной ножке, смотри мне, без отдыха…

Он ходит, прохаживается, щеки надуты для важности. Мишка, бледный, усталый, скачет взад и вперед. Тарас про себя усмехается. Ни Надя, ни Миша ему не нужны, он жаждет чужого унижения, зрелища страха и мук. Потеха так потеха. Каждый по-своему душу отводит…

Время идет, Надя сидит неподвижно, голова ее опущена, бледные руки лежат на коленях.

Тарас что-то вспоминает и вдруг будит соседа:

— Голубчик, Алеша, милый браток! Вставай же скорее, Мариуполь видать.