Испытание временем

Он и впрямь озабочен, захвачен новой идеей. Алексей поднимает измятое лицо с налитыми кровью глазами.

— Дай, Яшка, ему опохмелиться. Надо важное дело решать.

Парень приподнимает персидский ковер, наливает из бочонка водки. Алешка залпом выпивает водку, морщится, плюет и слезает с тачанки. Он бьет хлыстом по шинели, едва стоит на ногах.

— Что случилось?

Речь нечистая, с просвистом, брызги слюны летят во все стороны. Спереди у него не хватает зубов, Тарас их выбил ему в пьяной драке.

— Задумал я, Алеша, суд устроить над Надькой. Пусть решают, кто прав и неправ. Ты, Алеша, у меня за свидетеля, как мы с тобой земляки. Коммуниста судьей назначаю. Что, хорошо? Давай, Яшка, звонить!

Парень оправляет алую рубаху, тканый пояс шевелится взад и вперед.

— Дзинь… дзинь… дзылынь… Дзинь… дзинь… дзылынь… — мелодично вызванивает он языком. Звон затихает, растет и вновь глохнет, словно тонет в просторах степи.

— Тишина и порядок, я докладаю! — объявляет Тарас. — Толком слушай, судья, и решай.

Взбитый чуб повис над глазами, пулеметная лента, словно судейская цепь, свисает на шее, шуба, как мантия, лежит на плечах.

— Братишка, судья! Надька наша родная, землячка. У брата служанкой была, у Алеши по хозяйству служила. Не смотри, что он помещиков сын, не мужицких кровей, — парень сердцем повстанец. Ну вот… И считали ее в деревне за шлюху. Верно, Алеша?

Тот с трудом отрывается от кружки:

— Что верно, то верно. Шлюха.

— Выходит по-моему. Пришла она до армии батька нашего Махна и просилась сестрой. Мать твою так, сестра так сестра. Говорю с ней о деле — она такую мне штуку пускает: «Хочу в честь революции и себя сохранить и прочего ни с кем не желаю». Не верю я бабе, погляжу, что с ей будет. Смотрю, она снюхалась с Мишкой. Подарки ей слал, женихом разоделся — она носом крутит, как барыня. От благородных людей отвертывается, а к злыдням и к голытьбе льнет. Рассуди нас теперь, не потакая батрачке. Дай ему, Алексей, для аппетита. Яшка — сволочь, ему доверить нельзя, он со злыднями спелся, бьет больше для виду…

Нагайка врезается в спину «судьи». Я молчу, словно не меня полоснули. Он никогда не увидит моих страданий, ими все равно его не смягчишь.

— Стервец, не поморщился. Хвастает, сволочь: вот я какой, меня не возьмешь. На стороне поплачет, а в глаза пыль пускает. Уже и ребята пошли толковать: «Слыхали, герой, режь, полосуй, с места не сдвинешь». Шельма! Хвастун! Дай ему, Алеша, другого…

Героев в ту пору что богатырей на Руси, что ни банда — батька, одному лишь дьяволу ровня, ни огню, ни мечу не подвластен.

Нагайка со свистом бьет по плечу. Ужасная боль.

— Поморщился, сволочь! Попомнишь Тараса, коммунная погибель!

Он шушукается с Яшкой, подмаргивает ему и хохочет.

— Ну, судья, давай приговаривай.

Я с трудом выгибаю разбитую спину, оттягиваю от раны рубашку и, собрав последние силы, спрашиваю:

— Сколько раз вы, Тарас Селиванович, в Надю стреляли? Говорите чистую правду, вы на суде.

— Сколько, Алеша? Не помнишь? Не то раз пять, не то шесть, — припоминает Тарас.

— Сколько раз ее били? — допытывается судья.

— Не считал. Почитай, каждый день.

Я чувствую вдруг, как огонь меня опаляет, и бросаюсь наземь, валяюсь в траве, срываю с себя горящую рубаху. Я стою обнаженный, весь в рубцах от побоев. Вдоль спины и у плеч легли свежие полосы раны. Я подавляю мучительную боль и все же молчу, моя слабость не смягчит его сердца.

— И спасибо не скажет. В люди его выводишь. Намедни воду прошел, зараз — огонь, только и осталось — медные трубы.

Вчера он толкнул меня в омут. Я начал тонуть. Надя прыгнула в воду, обхватила и едва дотянула до брода.

— Дай ему, Алексей, пусть скорее решает…

Август вдруг не стерпел. Он встает во весь рост, такой же, как я, костлявый, худой, и удерживает руку Алексея.

— Зачем вы, Селиваныч, с парнем связались? И нагайкой стегали, и жгли, и топили, — что толку? Не трогайте его больше при мне, не хочу я этого видеть. Посмеете еще раз ударить — на глаза не являйтесь: я вам больше не друг!

Он не кричит, не бранится, речь спокойная, голос сдержан и сух, и этого довольно, Тарас машет рукой, уступает.

— Решай, коммунист. А ты, Рокамболь, успокойся.

Владыка смущен, Август впервые так строго с ним обошелся. С ученым он спорить не будет, — как-никак голова, не мужицкое быдло. Все тачанки обойди — такого человека не сыщешь.

Я закрываю на мгновение глаза, стискиваю зубы от боли.

— Дать Наде трое суток подумать, — дрогнувшим голосом объявляю я приговор, — не уступит — расстрелять без пощады.

— Слышала, Надька? — уже без прежней уверенности говорит он. — Судом трое суток тебе отпущено. До послезавтрева срок, а там не пеняй. Гайда, Миша, читай нам стишки!

Яшка напоминает, что пора в путь, кони пристанут, далеко догонять. Недовольный Тарас грозно сверкает глазами:

— Цыц! Сучий щенок! Я тебе слова не представлял. Валяй, Миша, смотри с выражением, ручкой бей себя в грудь. Голос подай, рявкни, как надо.

Мишка закидывает голову и нараспев читает: