Испытание временем

— Хирургом я стал лишь сорока лет, четырнадцать из них я предпочитал заниматься всем, кроме хирургии. Меня привлекала анатомия, искусство прозектора, преподавателя. Я, изнемогавший от книжной науки, не ведал усталости, отделывая свои препараты. Они поражали законченностью анатомических деталей и художественностью отделки. В сравнении с тем, как бережно я обходился с тканями трупа, операции хирургов казались мне грубыми. Рану травмируют небрежной рукой и жестоким вмешательством инструментов. Никто не ищет средств улучшать операцию. Десятилетиями повторяют они заученные манипуляции. Такая хирургия не для меня, я не позволю из себя сделать ремесленника.

— Я продолжал оставаться анатомом, дотошно изучал строение органов и тканей, их отправления и взаимосвязь, заново штудировал физиологию — процессы, текущие в живом организме, постигал искусство различать патологически измененные ткани и клетки. И себя и студентов я призывал быть почтительным к машине, которую создала природа. Она одна лишь умеет ее чинить. Природа — кузнец, хирург — только ее подмастерье. Наше дело — следить, чтобы ничто не мешало ей восстанавливать то, что разрушено…

— Четырнадцать лет я готовился стать хирургом, дни и ночи не выходил из секционной, оставаясь там порой далеко за полночь. За столом маячила моя одинокая тень, и слышались мои восторженные песни…

— Я был наконец готов приняться за хирургию, а мои коллеги, увы, не спешили меня принять в свое лоно. Чего только не наговорили мне. «Удивительный человек, — разводили они руками, — далась ему клиническая хирургия, баллотировался бы на кафедру анатомии, куда более приятная и почетная область… Грешно вам, Александр Васильевич, зарывать свой талант, ведь вы прозектор, анатом, какого не сыщешь. На ваших препаратах поколения будут учиться…» Хирурги-практики были менее снисходительны, чем ученые. «Какое у него право, — пожимали они плечами, — на клинику? Кто его видел у операционного стола? Кому ассистировал? У кого учился?» Они десятилетиями прислуживали своему профессору, прежде чем получили своих ассистентов. Их суровые учителя, подчас невоздержанные и грубые, жестоко с ними обходились, изводили придирками и насмешкой, нередко без всякого повода. Ученики утешались сознанием, что таков порядок вещей, таков скорбный путь в хирургию. И вдруг является человек, не знавший горя и трудностей, и требует себе госпитальную клинику. Какая вопиющая дерзость!

Эти беседы с Вишневским заставили меня о многом подумать. Какой странный путь, и какой долгий. Четырнадцать лет отвергать хирургию, чтобы отдать ей затем свою жизнь. Не ошибся ли Вишневский в выборе призвания? История знала великих анатомов, не лишилась ли наука в его творческом лице советского Везалия?

Нет, нет, не Везалия, не великого, не малого анатома потеряла наука бы, а величайшей души терапевта, истинного лекаря человеческих страданий. За операционным столом он был хирургом, зато чуть поодаль — воителем против ее канонов.

Первое, против чего новоявленный хирург ополчился, было чувство боли, причиняемое ножом, и тяжелые осложнения после наркоза. Операция должна протекать безболезненно, нет нужды усыплять оперируемого, достаточно обезболить рассекаемые ткани. Кто стал бы погружать во тьму целый город, когда достаточно выключить свет в одном лишь квартале?

Для Вишневского боль не понятие из учебника физиологии, а нечто другое, он ощущает ее, как если бы ему самому приходилось ее выносить.

— Что ты медлишь, — выговаривает он сестре, которая вовремя не дала больному морфия, — ведь ему больно! Вдумайся хорошенько — болит!

В другом случае он отворачивается от собеседника:

— Я не могу разговаривать о чепухе, когда в палате лежит больной с пробитой уретрой.

Вишневский знал, что анестезия не избавляет оперируемого от боли. Как бы ни нагнетали ткани раствором, в глубоких слоях остаются нетронутыми нервные сплетения. Нужен был новый метод обезболивания, и он разработал его. Наркоз из клиники был навсегда устранен. Хирург не думает больше о скорбной статистике смертей от наркоза, два легких укола — первые и последние страдания больного.

Противники нашли повод возражать:

— Нельзя безбожно растягивать операционный процесс, бесконечная смена ножа и новокаина требует много времени и сил.

Он резонно возражал:

— Судьба дала нам скальпель в руки не только для того, чтобы мы им красиво и быстро управлялись, но и выручали людей из беды. Если бы больные, которые погибли у меня от наркоза, каким-нибудь чудом снова явились, я согласился бы день и ночь трудиться для них.

Он ничем не гнушается ради больного. Чем менее опрятна область перевязки, тем больше шансов, что Вишневский сам проделает ее. Вернувшись в кабинет, он выльет на себя флакон одеколона, чтобы полчаса спустя после новой перевязки то же самое повторить. Эта слабость к аромату духов уживается в нем с отсутствием всякой брезгливости.