Испытание временем

— Не помнишь, ладно. И вспоминать нечего… У меня вон у самого болячка, душит она меня, а только на других не стану валить…

Он оглядывается на спящего взводного, ближе придвигается к солдатику и вполголоса рассказывает:

— Жена у меня в деревне осталась, молодая, крепкая, работница, не сыщешь такой. Как позвали на войну, страсть до чего уходить не хотелось… Приезжаю домой на поправку — там за ней сосед, Стенька Беззубый, увивается, а бабе не сегодня-завтра рожать… Говорит: дитё мое, — а как его узнаешь?.. Вот я и загадал: ежели сынок — так мой, а девка, — значит, шлюха, его… Не пришлось только дождаться срока… Давеча письмо мне прибыло, никак Израиля не упрошу прочитать.

Молодой солдатик бросает окурок, плюет на него и спрашивает:

— А ежели она девку родила, что ты с ней сделаешь?

Кузьмичев отворачивается и молчит.

— Ты б кого другого попросил прочитать, грамотеев тут много…

— Куда там! — решительно машет рукой Кузьмичев. — Лучше его никто не прочтет. Другой такого начитает — беда. Ходишь потом сам не свой… А у Израиля рука легкая, всегда все в порядке…

День меркнет, край неба — в огне, и снег подергивается голубой поволокой. Поезд мчится навстречу ночи. Ветер приносит обрывки песни — стон тоскующей степи:

Прощай, жена, прощайте, дети.Прощай, родная моя мать,Я уезжаю на рассвете,Зачем вам слезы проливать…

Звенят железные буфера, ритмично стучат колеса…

Взводный сбрасывает с себя шинель, потягивается и спрыгивает на пол. Он дружески хлопает по плечу Кузьмичева, подмигивает молодому солдатику, точно никогда на него не сердился, и заразительно смеется. Небо и земля мрачнеют, воздух стынет, сочится из множества щелей и колеблет огонь свечного огарка. Широкая тень взводного пляшет на стенах, замирает в углу и вытягивается до потолка.

Кузьмичев зажигает другую свечу, придвигает ее к командиру и заискивающе усмехается:

— Прочитай, голубчик, письмо, сделай милость… На душе у меня ровно мыши скребут…

Взводный надрывает засаленный конверт и вдруг передумывает:

— Потерпи немного, успеется…

Сейчас ему не до того. Надвигается долгая, скучная ночь, надо хоть капельку повеселиться.

— Как тебя звать? — спрашивает он Шимшона.

Этот не взыщет, над ним можно и посмеяться, парень еще молодой.

Шимшон доверчиво смотрит на него. Львиная голова с черными космами волос больше не пугает, вьющаяся бородка как бы кивает ему: «Не бойся, смелей…»

— Меня зовут Шимшон Гал… то есть… Сруль Липский…

Ну и память, третий раз он сегодня путает.

— Ка-ак?!

Командир проводит рукой по лбу и несколько раз повторяет:

— Сруль Липский… Липский… Да, да, да, рядовой второго взвода первой роты. Ха-ха-ха… Сруль… ха-ха-ха-ха… Липский… ха-ха-ха…

Чудесный смех! Он обнаружил сокровенное, невидимое, разрумянил лицо взводного весельем, зажег глаза.

— Как же мы, Сруль Липский, живем?.. Ха-ха-ха! Ха-ха-ха!..

Хохотал весь вагон, смеялись во всех углах, солдаты вознаграждали себя за молчание и скуку минувшего дня.

— Разрешите представить: Липский, отец — заводчик, дядя — знаменитый оптовик…

Смущенный и испуганный Шимшон с тревогой оглядывался, искал поддержки и встречал насмешливые лица, многозначительные взгляды.

— Кто тебе сказал, что ты Сруль Липский?

Снова оглушительный хохот и топанье ног от восторга. Такое веселье выпадает не часто.

— Мне сказал это Ицкович… вольноопределяющийся Ицкович…

Взводный сразу становится серьезным, глубоко засовывает руки в карманы и крупно шагает по вагону:

— Что, Кузьмичев, потешимся?

Тот не отвечает. Какая уж там потеха? Опять ему не прочтут сегодня письма.

— Ну как, ребята, повеселимся, что ли?

Не узнать командира, другой человек: высокий белый лоб невозмутим, глаза возбуждены радостью.

Лица солдат выражают нетерпение, косые взгляды их недружелюбны, и все-таки Шимшону не страшно. Высокий и крепкий командир с крутыми плечами, распирающими гимнастерку, не даст его в обиду… Пусть на здоровье радуется, высмеивает Липского, — в этом нет ничего обидного, наоборот, он ему даже поможет.

— Я был уверен, что в армии все меняют свое имя и фамилию…

Взводный больше не смеется, он отводит Шимшона в сторону и заводит с ним разговор на еврейском языке:

— Мы, слава богу, свои, Шимшон, евреи, расскажи мне все, не стесняйся…

Близится полночь. Израиль Бык слушает невеселую повесть о мытарствах и скитаниях, слушает и расспрашивает, он хочет знать все, абсолютно все.

Кузьмичев прерывает их. Он трогает командира за рукав и с укором шепчет:

— Опять письма не прочитал… Третьи сутки пошли…

Он зажигает свечу, сует ее в руку Шимшону и начинает почему-то суетиться. Взводный осторожно расправляет письмо и, прежде чем читать вслух, пробегает его глазами. Кузьмичев быстро успокаивается, садится на пол, обхватывает коленки руками и устремляет на друга жадные, немигающие глаза. Свеча бросает яркий свет на густо исписанную четвертушку бумаги, и строки вытягиваются пред Шимшоном.