Испытание временем

Екл вправе так говорить, он честный труженик и притом с амбицией. Из-за этой амбиции он остался без носа… Случилось это за карточным столом. Играли на щелчки, и грузчик проиграл двести щелчков. Партнер соглашался простить проигрыш, если Екл трижды пропоет петухом. Напрасны были уговоры, не таков Екл, он настаивал на честной расплате. После первого щелчка кровь хлынула носом, последние удары наносились по клочьям окровавленного мяса.

Неужели у этих людей нет сердца, им чуждо сострадание? В таком случае пусть узнают правду до конца.

— Вы требуете головы Нусона, а если бы оказалось, что он невиновен, молоко доставалось не ему, а умирающему от голода человеку?

Меня не слушают больше, они презрительно усмехаются, кто-то вынул из кармана платочек, сейчас махнет им: дескать, довольно, пустая мельница, болтать. Другой снял шапку и обмахивается ею, уверяет, что вспотел от глупых басен учителя.

— Раскровенить его! — слышатся выкрики с разных сторон. — Кости переломать! Легкие отбить!

Толстогубая Ида кричит:

— Нам не нужны ходатаи! С виноватым надо расправиться!

Сама она образец решительности и непоколебимой твердости. Дни она проводит на консервной фабрике, а вечерами сторожит мужа. При ней железная палка, ножницы и серная кислота — пусть попытаются отбить ее легкомысленного красавца мужа. Она срежет виновнице косу, зальет ей глаза кислотой и изувечит палкой. Свое надо беречь, а чужое не трогать.

Все словно забыли об учителе. Пьяная Чихериха расхаживает по двору, звякает в кармане серебром и пристает к соседям: «Давайте сгадаем». При этом она прищелкивает языком и бесстыдно подмигивает. Мне становится не по себе, и двор и люди куда-то исчезают, я вижу себя на вершине горы, предутренняя синева окрашивает мир полумраком. Я брожу в тумане, кто-то мне здесь нужен, но кто именно — не знаю. Еще мне кажется, что я на палубе корабля, затертого людьми, как льдами. Они образуют плотину, и судну не двинуться с места. Единственный выход — двинуть наперерез, только так, и я решаюсь.

— Вы этого хотели, извольте! — кричу я, надрываюсь с балкона третьего этажа, — узнайте же правду: он вашим молоком кормил меня, своего квартиранта, бедного, голодного учителя. Я не знал, где и как он его добывал, но уж если расправляться, так заодно и со мной!

Судно рванулось вперед, препятствия расступились и сгинули. Иойлик подхватил меня, усадил и стал опрыскивать холодной водой.

— Эй вы, паршивцы! — прогремел над этажами голос контрабандиста. — Что вам сделал этот мальчик? Кто вам пятки поджигает? Почему вы воете? Это вы, Фрейда, обидели учителя? Прищемите свой язык, я вас слушать не хочу. Не разыгрывайте из себя девочку, в чуланчике у вас сегодня стонала красотка. Не ищите чужих грехов, у вас своих полна пазуха!

Он устрашил их своим ревом, грозно вытянутой рукой, тяжелой, как молот.

— Вам нездоровится, Захар Арнольдович? Отчего у вас рожа кислая? Справедливости захотели? Плевать я хотел на ваши модные ботинки, вы пятки Нусона не стоите. Перенесли свой аппарат на Степную улицу и думаете этим глаза нам замазать? Берегитесь, я напущу на вас честных людей, всю жизнь будете плакать.

Он переводит глаза с группы на группу, буравит их своим взглядом, опаляет и давит. Люди ежатся, умолкают и беззвучно расходятся.

— А ты что скажешь, агент по пожарам?

Иойлик ухватывается за перила и как прутик из метлы выламывает толстый железный прут. Рябой субъект с обкусанными усами исчезает, окно захлопывается.

— Не спрячешься, босяк, за все ответишь. Фрейде-акушерке вербуешь клиенток, а Арнольду Захаровичу фраеров. На бедного человека набросились, зверье! Расходитесь, чтобы я голоса вашего не слышал. Ногами не топать, у Нусона жена умирает. Уходи и ты, Ханци, крепче держись за своего красногвардейца, не забудь, что я твоя опора, одно мое слово — и твой фраер сотрет тебя в порошок… Доставьте мне удовольствие, — обращается он ко мне, — зайдемте ко мне, посидим немного, отдохнете. У вас очень плохой вид…

Мы спускаемся этажом ниже и входим в маленькую квартирку, украшенную множеством картин и фотографий. На передней стене висит во весь рост портрет высокого остроглазого старика. Губы его плотно сомкнуты, рука, опирающаяся на столик, сжата в кулак.

— Это мой папа, знаменитый контрабандист Янкель Пелехов. Слышали? Нет? Весь мир исколесил, без всякого паспорта и вида до самой Швейцарии добирался. Кого ему было бояться? Силач! Подкову руками ломал, пятаки гнул. Разгуливал по белому свету, как по бульвару. Его любимая поговорка: «Граница — проходной двор, иди не останавливайся». Таких людей, как мой папа, на свете больше нет.

Иойлик говорит с литовским акцентом, как артисты на еврейской сцене. Он хвастливо раскладывает предо мной турецкие ковры, румынские шали, нежно гладит их, руки его замысловатыми движениями призывают меня восхищаться заморским добром, хорошенько разглядеть товар. Слушая его речи, я не мог отделаться от мысли, что Иойлик вовсе не контрабандист, а актер из труппы Фишзона. Он сыграл свою роль у Нусона, затем у перил на третьем этаже, теперь дома у себя.